Хуан Мадрид - Считанные дни, или Диалоги обреченных
— В фотографиях — правда жизни. Они сделаны в Маласанье, но могли бы быть сделаны в любом другом районе Мадрида, в любом другом городе. Они выражают дух нашей эпохи, нашего времени… то есть конца восьмидесятых годов. В Испании никогда не было такой книги. Это взгляд из самого дна, из подземелья, которое у нас под ногами.
— Взгляд из подземелья, говоришь? — Паскуаль вдруг развеселился. Последняя реплика Антонио показалась ему забавной. — Если бы ты принес мне тридцать изображений Изабеллы Прейслер[63] либо Алисии Коплович[64], мы бы сделали книгу, без вопросов. И я в ту же секунду подписал бы с тобой контракт. Но эти… с позволения сказать, фотографии способны растоптать душу, повергнуть в уныние. Сожалею, Антонио, но полагаю, нам это неинтересно.
Херман Риполь ткнул пальцем в Лисардо.
— А это кто такой? — спросил он, бесцеремонно отобрав фотографию у Паскуаля. Потом помахал ею перед лицом Антонио. — Кто этот мерзкий тип?
Антонио взял снимок и некоторое время смотрел на него в молчании. Затем проговорил:
— Изумительно! Правда?
Лисардо кололся в шейную артерию, сидя на одной из скамеек Пласы. Из маленькой ранки сочилась кровь. Глаза вылезли из орбит, и, казалось, в них сосредоточилась вся мировая скорбь.
— Да это же Лисардо! — удивился Риполь.
— Один из тех, кто ведет растительный образ жизни в нашем квартале, — подтвердил Антонио. — Их называют либо «чорисо»[65], либо крысятниками.
Паскуаль вытянул шею.
— Лисардо?! Кто такой?
— Заблудшее чадо Лопеса-Уисинга, — ответил Риполь. — Его, как и отца, зовут Лисардо. Отец занимается реконструкцией старинных зданий и поручил мне вести его дела. Кажется, в одном из разговоров я уже упоминал его имя. Хотя не важно, сегодня вечером увидишься с ним на фиесте, там и познакомитесь.
Паскуаль взял фотографию и принялся внимательно ее разглядывать.
— Глазам своим не верю! Действительно его сын. Этот наркоман настолько опустился, что колется прилюдно посреди Пласы. А отец знает?
Риполь отобрал из пачки четыре фото.
— Данные снимки не подлежат опубликованию. Ни при каких обстоятельствах. Поступай с ними как хочешь, но о публикации и думать забудь.
— Он сам предложил мне сфотографироваться, — возразил Антонио. — У меня есть его разрешение.
— Сеньор Лопес-Уисинга — мой клиент, и я не позволю, чтобы физиономия его сына появилась где-нибудь в прессе, тем более в таком виде. Усвоил?
Херман Риполь с показной старательностью порвал фотографии и спрятал мелкие кусочки в карман пиджака.
— Если я увижу их на страницах каких-либо изданий, то вчиню тебе иск за вторжение в частную жизнь, Антонио. Ты меня хорошо понял?
Антонио кивнул, не произнеся ни слова. Паскуаль подхватил его под локоть и повел за собой по безлюдному коридору офиса.
— Прошу, подумай хорошенько, — попросил Антонио. — Уверен, книга произведет фурор. Я не требую предоплаты. Не хочу никакого аванса. Издание почти ничего не будет тебе стоить: я сам придумаю тексты под фотографиями — маленькие наброски в виде леденящих душу историй.
— Ты хорошо разбираешься в своем деле — этого у тебя не отнять, но и я в своем — не последний человек. Поэтому утверждаю: никто не будет платить деньги за мерзость и нищету, в которой живут ближние наши. Это никому не интересно. В шестидесятые годы еще туда-сюда, но теперь… с этим покончено. Люди, способные потратить деньги на книги, более того — на альбомы, не хотят, чтобы им выворачивали душу. Такие вещи, несомненно, имеют место, никто не отрицает, но они не являются товаром. А то, что не продается, как бы не существует вовсе.
— Послушай, Паскуаль. Я видел такую жизнь в Маласанье, но она присутствует в любом другом районе, в любом городе. Возьми какой угодно квартал Мадрида: Лавапиес, Сан-Блас, Эль-Посо-дель-Тио-Раймундо, Вальекас… — везде одно и то же. Моя книга положит начало целой серии зарисовок из городской жизни. И не только в Мадриде, с таким же успехом можно фотографировать в Париже, Марселе, Берлине, Лондоне, в Нью-Йорке и в Севилье. Неужели до тебя не доходит? Под видимым благополучием, под слоем роскоши таится другой мир, мир мерзостей, вероломства и угнетения. В нем никогда не восходит солнце, потому что отсутствует горизонт.
— Похоже, ты в восторге от наркоманов и шлюх, хлебаешь это дерьмо полной ложкой. Но существует и другой взгляд на вещи… Другой угол зрения, как ты говоришь.
Антонио его перебил:
— Безусловно, существует, согласен… в жизни вообще есть много чего такого… Если хочешь, я могу снимать за рюмочкой вина прогрессивных, современных деятелей, новых профи, гребущих деньги лопатой, полицейских… словом, сильных мира сего. Режиссеров, писателей, журналистов… И противопоставить их проституткам, наркоманам и торговцам наркотиков. Так даже убедительнее… Тебе не кажется, Паскуаль? Это книга очень важна для меня.
Паскуаль положил ему руку на плечо.
— Ты мой брат, Антонио. Мы должны верить друг другу. Ты мне не чужой, не просто фотограф, случайно зашедший в издательство. И поэтому я скажу тебе одну вещь: продолжай заниматься путеводителями и будешь обеспечен работой на долгое время. Выкинь из головы бредни о мадридском подземелье и других, как ты выражаешься, углах зрения. Если хочешь совет, то направь свой талант на художественные фотографии, такие, чтобы в них ощущалась поэзия, культура, не знаю… Сделай так, и тогда мы сможем поговорить о твоей новой книге.
Паскуаль открыл дверь в кабинет.
— Я никогда ничего у тебя не просил. Ты всегда ходил в любимчиках — родители давали тебе все, о чем только можно мечтать, а ты отказываешь мне в маленьком одолжении.
Лицо Паскуаля исказилось гневной гримасой. Он схватил брата за лацканы пиджака.
— Любимчиком! — закричал он. — Любимым сынком! Ты совсем рехнулся, неудачник!
— Отпусти меня! Я сказал, отпусти, сейчас же!
Антонио с силой толкнул Паскуаля, тот с глухим стуком ударился о дверь.
— Как у тебя язык повернулся сказать такое? Неблагодарный кретин!
— Давай успокоимся… довольно, — проговорил Антонио, тяжело дыша. — Но не вздумай опять распускать руки.
— Любимчик… И ты говоришь мне такое? Ты, кто не пошевелил пальцем за всю свою жизнь, кого отчисляли со всех факультетов за безделье, кто не имеет никакой специальности. Пока ты нюхал наркоту и тискал своих раскованных подружек, я боролся с франкизмом… Смотри мне в глаза! Я вкалывал до изнеможения, делал не то, что нравится, а что должно, понял, умник?
Паскуаль сделал несколько глубоких вздохов.
— Ты не представляешь, какого труда стоило мне выбиться в люди, — мне, как ты утверждаешь, любимчику родителей. Ты даже не знаешь, как отреагировал отец, когда услышал о твоем желании стать художником. И не досаждай мне больше, Антонио. Ладно, извини, если я погорячился. Сдали нервы… у меня тут… Прости, хорошо?
— Ты тоже прости меня; у меня нет никакого права требовать от тебя издания книги, которая тебе не по нраву.
— Нет, это я должен просить прощения. — Он устало улыбнулся. — Я очень тебя люблю, ты мой единственный брат. Давай отложим наш разговор. Мне надо кое-что обсудить с Херманом.
— Вот ты всегда так: самое важное откладываешь на потом. Совсем не изменился, ни на йоту.
— Я должен приготовиться к важной для меня встрече. Ты не единственный, у кого есть срочные дела — у других тоже. Прошу, давай поговорим в другой раз.
— Паскуаль, подумай, пожалуйста. Мне нужна эта книга как воздух. Книга о Маласанье.
— Приличные люди в Маласанью больше не ходят. Ты думаешь, приятно смотреть на мерзость? У тебя с головой не все в порядке. Ты застрял в этих чертовых годах, когда начались первые тусовки и Испания задышала воздухом творческой свободы, но самое страшное, ты продолжаешь верить во всю эту чушь.
Глава 26
Девушки сидели у Антонио в ванной. Сквозь густой пар просвечивала покрасневшая от горячей воды кожа.
— Завтра воскресенье, — объявила Ванесса. — Пойдем в какой-нибудь дорогой магазин, накупим всякого шмотья и дунем в Марокко с кучей денег. Только нас тут и видели.
— Погуляем на славу! Антонио бывал там много раз, и ему понравилось.
— Не приплетай сюда твоего фотографа. Поедем вдвоем. На кой ляд нам сдался в Марокко твой зануда? С таким же успехом я могу сказать, что возьму с собой Лисардо.
— Выдумала тоже, Лисардо и Марокко! Одно с другим не вяжется. Вот Антонио — тот да, прямо создан для этой страны.
— От мужиков одни напасти, Чаро. Лучше поедем одни, не забывай, теперь мы при деньгах. Зачем нам мужики? По-моему, мы прекрасно обойдемся и без них.
— Интересно, сколько мы выручим за те пакетики, которые дал нам Рафа? Коняшка — отменный, высший класс. Если мы его маленько смешаем, то заработаем… даже в голове не укладывается… несметное количество денег, целую прорву.
