Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина
По стенам раздевалки выстроился караул печальных шкафчиков. Картинки, нарисованные маслом на светло-серых дверцах, показались Хронову знакомы, как строчка детской считалки: грибок, маргаритка, звездочка, машинка, бабочка, щенок, земляника…
— Гоша опоздал! — осторожно крикнула девочка в красно-зеленом клетчатом платье, ища глазами воспитательницу. — Гоша копуша!
— Гоша-копуша, Гоша-копуша! — вразнобой присоединились еще пять-шесть голосов, радуясь новому поводу нарушить тишину.
Лица детей, крики, запах, клетчатое платье светловолосой девочки — все это Хронов когда-то уже видел. Он ничего не ответил, поэтому через полминуты на него перестали обращать внимание. Какой-то боевой мальчик, чье лицо показалось Хронову знакомым, ухватил другого за пуговицу на кофте и громко спросил:
— Щи или каша?
Мальчик в кофте наморщил лоб. Любой его ответ позволял спрашивающему испортить одежду: «Щи — пуговку тащи», «Каша — пуговка наша». Набрав в легкие воздуха, он крикнул в лицо забияке:
— Банан!
— Банан? Пуговку в карман. Понял? — быстро ответил экзаменатор, но отдирать пуговицу не стал, словно новый ответ еще не признали законным. На руках у него было несколько подсохших царапин — автограф вольнолюбивой кошки.
И это тоже было, подумал Гоша, вся эта сцена с теми же участниками и словами — не в спектакле, не в кино, а в жизни. Или во сне? Но это невозможно! Столько лет назад, в другом городе… как могло это повториться здесь, сейчас? Хотя рассказывал же ему этот флегматик Андрей про роддом. Здесь могли подготовиться точно так же. Расспросить родителей, взять старые фотографии, подобрать детей, которые похожи на его давних товарищей по садику. Но как они добились такой точности? Озноб узнавания стирал пыль с имен, симпатий, обид, с подробностей, которые казались забытыми навсегда.
Например, в мальчике, которого тянули за пуговицу, Хронов узнал Кирилла, с которым они совершили обмен: альбом марок на морскую свинку в клетке. Гоша обернулся и встретился глазами с девочкой, которая первая начала его дразнить. Девочка улыбалась, морщила нос. И опять по темным комнатам памяти заплясали огни, выхватывая бликами лица, обиды, имена. Конечно! Ее звали Лилей, и однажды Гошу наказали из-за нее — именно за это самое клетчатое платье, которое он порвал. Сейчас, глядя на смешную девочку, он уже не мог примерить на себя злость того дня, когда Лиля подложила ему в ботинок зеленую пластилиновую какашку (хотя девочка уверяла, что это ручная змея). Внутренность ботинка и носок в размазанных шлепках тающего пластилина, страх, что его накажут, ярость — он рванул ее за рукав, и клетчатое платье затрещало по шву…
Нынешний Хронов понимал, что нравился этой девочке и она просто не нашла более ловкого способа привлечь его внимание. Он нагнулся, протянул ей мизинец, девочка удивилась и машинально зацепила его своим пальчиком, не сводя с Хронова глаз. Жарко и радостно краснея, Георгий почувствовал, что обиженный мальчик внутри его только что простил ту почти забытую девочку, да и не ее одну. Сквозь забрызганное известкой стекло солнце вносило в раздевалку искрящие бруски осеннего света. Жаль, что эта девочка в невредимом платье сейчас не может узнать его. «Прошлое не прошло… Жизнь живется не от остановки к остановке, а вся целиком, от начала до конца, просто мы этого не знаем… „Почему как детсад — так сразу мне? — вдруг подумал он. — Я что, такой инфантильный?“»
Тут на глаза Хронову попался мальчик во фланелевой рубашке с белыми штурвальчиками и якорьками, который сидел у окна. Увидев мальчика, его русую макушку и липкий улиточный след конфеты на щеке, Хронов уже не мог отвести от него глаз: это был его лучший друг по саду Денис Кондаков. Вспыхнуло в памяти: у них общий клад за павильоном младшей группы (четыре приставных шага от восточного угла) — несколько оплеток из разноцветной проволоки и еще что-то хорошее. Хронов оглядывал шестилеток, принюхиваясь, как пес, к посвежевшему прошлому. Конечно, это были совершенно другие дети. Но какие-то давние годичные кольца души, дрогнув, вдруг потянулись из глубины, пробились наружу и оказались самой нежной, незажившей поверхностью, тем, что происходит прямо сейчас и ничем не защищено.
«Слышь, Дениса…» — сказал негромко Хронов, и мальчик обернулся. У него были хмурые серые глаза, и смотрел он, как глядят дети на своих взрослых — доверчиво и вроде издалека…
Тем временем концерт начался. На сцену выскочил коллектив бородатых мальчиков в колпаках, коротких штанишках и полосатых гольфиках, а с ними — бойкая девица в красном чепце. Грянуло расстроенное пианино, и гномы запели, правда, не голосом, а звонким хоровым кашлем. Кхе-кхе-кхе, кхе-кхе-кхе, кхе-хе-хе-хе-кхе. В конце каждой строчки этого слаженного пароксизма белоснежка дерзко чихала. Дальше шел номер «Тихий час». Две гимнастки-шестилетки в пижамах чуть не до потолка прыгали на нарочно вынесенных кроватях, головокружительно кувыркаясь на лету. Овации, крики «браво». Наконец настал черед Георгия Хронова.
Первым на сцену выступил большой стол, покрытый персидским ковром. Каждый шаг стола сопровождали тревожные октавы фортепианных басов, словно стол явился из страшного детского анекдота. Входя в мелководье рукоплесканий, Хронов огляделся. Он увидел Вартана Мартиросовича, свою маму, Звонаревых, Стемнина, полузнакомых мужчин, с которыми они ездили в роддом. Нюши не было. Он включил сияющий взгляд и взметнул полы черной мантии:
— Достопочтенные крошки — настоящие, бывшие и будущие! Сладкоежки, плаксы, шалуны! Не важно, что было раньше, курица или яйцо! Лед, пар и вода — разные возрасты одного вещества. Подморозит — лед, распалится — пар. Детство, юность и зрелость, дамы и кавалеры, — разные состояния одной жизни. Чем привычней и осторожней — тем старше. Чем неудобней, свежей и ярче — тем моложе. А все что впервые — это детство. Поэтому, мои сладкие, сейчас вы увидите аттракцион…
— Когда будет «горько»? — крикнули из задних рядов, и сразу три или четыре женщины захихикали.
— Будет, будет вам горько, — пообещал фокусник, — еще заесть попросите.
— Закусить бы не мешало, — вызывающе прозвучал все тот же голос.
«Эт точно», — одобрили еще несколько гостей. Тут Хронов заметил с краю девочку, которая держала на коленях вязаную шапку и внимательно смотрела на него. Это была девочка не из его группы, но тоже кого-то напоминала. Впрочем, такой уж сегодня выдался день, каждая безымянная вроде пылинка прорастала воспоминаниями.
— Начинаем исполнение невысказанных желаний! — Изящным жестом фокусник швырнул в черное жерло шляпы незримые семена, и головной убор тут же дал изумительные всходы. Первым из шляпы вылез, недовольно отряхиваясь, утенок. Глядя на девочку в первом ряду, фокусник провозгласил:
— Внимание! Уткин сын достается человеческому детенышу. Бери, не бойся!
Глаза девочки ожили, она подскочила к столу, загребла утенка и потом уж более никем не интересовалась до самого конца представления, а все бормотала что-то горячо в ярко-желтую макушку, то и дело поднимавшуюся из вязаной шапки.
— Для оголодавшего гостя с галерки эта шляпа сейчас станет скороваркой. Или скорожаркой. Слышите?
Шляпа зашкворчала, зафыркала, из нее клоками повалил пар. Нежный аромат жареного мяса защекотал ноздри. Огромное индюшачье бедро выскочило на свет, поднялось над столом, подергиваясь, заковыляло над проходом, уронив по дороге несколько капель горячего жира и наконец — на леске, что ли? — прибыло к сидевшему с краю толстому крикуну, чье лицо от смущения стало таким же румяным. Невесть откуда взявшаяся белоснежка вручила мужчине тарелку, пачку салфеток и тут же ускакала.
Дальше шляпа без предупреждений и перерывов родила букетик фиалок, пенал с кубинскими сигарами, два билета в Большой на «Иоланту» (восторженный пожилой голос в районе пятого ряда: «Ах, я столько лет об этом мечтала!»), кружевное белье с рисунком зеленых трифолей, универсальную отвертку, бусы из александрита, сонник в муаровой обложке, коробку гремучих шахмат, машинку для срезания катышков, солнечные очки и фарфоровую куклу с пронзительными глазами гостиничной администраторши. Под конец шапочное волшебство дало какой-то сбой, так что из шелкового колодца минут пять выныривали только разноцветные шарики и леденцы всевозможных форм и размеров. Вишневые, фисташковые, лимонные, кофейные шары пузырились под потолком, а звезды, лошадки, рыбки, петушки, зайцы и другие сладкие стекляшки летели аккурат в ладоши артистов и зрителей-детей.
Напоследок из шляпы высунулись четыре крохотные, как допотопные автомобильные рожки, медные фанфары, которые пробибикали смесь Мендельсона с «макареной», а потом юркнули обратно в щедрую шляпную тьму, и под дружные хлопки стол, не снимая шляпы, сердито ушагал в закулисье.
