Сергей Каледин - Записки гробокопателя
…Когда очередь за цветниками уже подходила к концу, появился Стасик.
— Погодите, — сказал он ожидавшим, вслед за Мишкой вошел в сарай и прикрыл дверь. — Ну?.. С кем это ты толковал у декабристов?
Мишка похолодел.
— Не знаю… Спросил, откуда могила свежая?
— Угу, могила… — тише обычного проговорил Стасик. — А ты: не знаю, мол, дяденька?
— А чего? Что случилось-то? — спросил Мишка, прекрасно понимая, что случилось.
— Ничего. — Стасик улыбнулся. — Все путем. Будь здоров, дружок.
8
— Чегой-то у тебя звонок не фурычит? — на пороге стоял Воробей с пузатым портфелем в руках. — ЗдорОово, могильщик хренов!..
— Леша? — Мишка растерянно смотрел на гостя. — Как разыскал?
— Забыл? На день рождение моем сам записывал. Забы-ыл! — Воробей махнул рукой. — В квартиру-то пустишь?
Воробей поелозил ногами о половик, повертел головой.
— А чего? Ничего! Сколько вас здесь?
— Я да бабка. Потише, спит она… Она с дачи приехала за пенсией.
— Ага. Пускай спит, мы на кухне. Я тут привез. — Он протянул портфель. Не разбей… Самопляс… А чего… Валька спит. Дай, думаю, к Михаилу сгоняю. Взял мотор… Кастрюля есть?
Воробей высыпал из целлофана в кастрюлю потрошеных окуней, подлещиков, лавруху, перец горошком.
— Уха сейчас будет. Я и соль взял. Может, думаю, нет.
— Соль есть, картошка кончилась.
…Воробей сидел за кухонным столиком спокойный, загорелый, даже слышать стал лучше: говорили вполголоса, а он разбирал. Рассказывал, хорошо было: солнце, лес, рыбка… Озеро переплывал туда-сюда. Врачи? А пошли они…
По тарелкам Воробей разливал уху сам. Мишке брызнул в тарелку самогона.
— Не спорь, — заметил он удивленный взгляд Мишки. — Попробуешь — скажешь. В кастрюле чего осталось — бабке покушать. Скажешь, Лешка Воробей сготовил. Ну, рубай, пока жаркая, остынет — не то… Выходит, в однокомнатной ты с бабкой. А родичи?
— Они в Тушине, у них тоже однокомнатная. Там мать с отчимом.
— А-а-а… Так ты вот отчего к бабке слинял. Понятно. Бабка-то старая?.. Помрет — хата твоя.
— Да она пока не собирается. Меняться хочет на двухкомнатную. Тогда уж, говорит, и помирать, чтоб у тебя двухкомнатная была.
— Любит, значит… А в двухкомнатной уже и поджениться можно. Дети, то-сё… Чайку заведи.
— Бабуля у меня хорошая. — Мишка включил газ под чайником.
— Слышь, Миш, а чего ты на кладбище сунулся? За деньгой?
Мишка пожал плечами.
— Правильно сделал, — согласился Воробей. — Тут главное дело не зарываться. Гарик вон допрыгался… Долго у него в «неграх» пахал?
— Месяца три.
— Платил как? Поджимал?
— Иногда совсем не давал.
— Этот может… Покрепче завари. А зеленого у тебя нет?
— Есть.
— О! — Воробей обрадовался. — Самый чай. Я его в Средней Азии пил-перепил… Не рассказывал про Азию? Расскажу… Пиал-то нету? Ну хрен с ними, чашки давай. Варенье поближе.
Как отца выселили, мы с Васькой жили. Ремеслуху кончил — меня в ЖЭК дежурным сантехником. Без денег не сидел. С утряка по подвалам пробегу магистраль посмотрю. Ее раз в неделю положено, а я — каждое утро. Где подкрутил, где повернул — и весь день калым сшибаю.
Потом мне в армию подошло. А я из ЖЭКа уволился, денег получил, отпускные, — и ходу. В Среднюю Азию. Там без семи дней три года промотался вместо армии. Два года в Бухаре жил. Про бухарских евреев не слышал? Ну и дурак! Я лучше людей не встречал. У одного кирпичи лепил для дома. Хорошо было.
Жарко, конечно. Да у меня-то мослы ж одни, плавиться нечему. Толстый, тот — другой расклад: сомнется мигом. И вот смотри: тело у меня сложеньем такое или натура?.. Ведь сколько водяру жрал, а на работу — как штык. Да хоть у наших спроси: как я пил до больницы? А кого Петрович просил, случись что? Воробушка!
Да… Потом на тростнике работал. Идет машина вроде комбайна, а ты перед ней стоишь. Тростник выше головы, ухватишь и перекручиваешь, концы в барабан заправляешь. Работенка — я те дам! Больше недели, ну, десяти дней никто не выстаивал. А я там сезон отмотал. Меньше четырех сотен не выходило. И с похмела всю дорогу… Организм такой, на работу выносливый.
Вернулся, прогудели мы с Васькой что было. На работу надо. Мне соседка из другого подъезда говорит: иди к нам на базу мороженым торговать. Ну вот, опять смеешься. Ты слушай лучше. Работаю на базе — те же три-четыре сотни. Как? Да вот так. На базу приезжаю за товаром, учетчице четвертак кину — она мне полную тележку рожков по пятнадцать копеек накидает. Рожки и так всегда хорошо идут, а летом за ними — давиловка, ломятся все… Да я еще ору в полную пасть… У Савеловского стоял. Поначалу неудобно: знакомые…
А вот еще!.. Интересный случай. Вечером как-то иду выручку сдавать, в халате, звеню весь. Остановился у ларька пивка попить. Пацаны приметили, савеловские… Я иду дальше по путям, они за мной, трое их… Думаю: побежать — дробь рассыплю, мелочь из карманов вывалится.
Ладно, думаю, я их сейчас здесь, на путях, повеселю.
Остановился. Они подходят — и с разных сторон. Я говорю: чего, ребята, нам ссориться, лучше поделимся, только у меня ведь одна мелочь. И в брюки лезу — с понтом, выгребу им сейчас все. А в брюках у меня медь только, пятаки… Достаю сколько взял: нате, куда, мол, сыпать. Они, соплята, подставляются ближе. А я об одном думаю: выручку растеряю — как потом впотьмах? Берите, говорю, сейчас еще нагребу. Что гробить их буду — не догадываются. Одному, думаю, бабаху выпишу, а потом погляжу, с этими как…
Отоварил одного… Потом, веришь, полночи не спал, жалко было… А как отоварил? Меня Харис в Самарканде научил, тот вообще — уж рассказывал про него, — тот дня без драки не проживет спокойно. Ножа никогда не таскал с собой. С ложкой ходил, которой ботинки помогают надевать, правда, отточенная, зараза…
Ну вот, обеими руками сразу по виску костяшкой и по челюсти — вздвиг. Только одновременно надо. Парень тот больше и не двигался. Я уж мелочь подобрал, а он все так же на боку лежит, отдыхает. А эти-то, другие, побежали, конечно.
Я думаю: чего он без толку лежит? Котлы с него сдернул. Потом в озере их утопил, когда купался. Хорошие. «Полет», с автоматическим подзаводом…
— Мишенька! — послышалось из комнаты.
— Бабка… Разбудили все-таки…
Мишка пошел в комнату. Вернулся с банкой варенья.
— Яблочное люблю. Вообще — сладкое. Недожрал свое с мачехой да в колонии, теперь за прошлое добираю. А у Вальки — наоборот… Валька-то с сорок второго, мать у нее в Лобне бомбой убило, у тетки жила, потом в детдоме, сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда — детский сад прям: мне торт, ей четвертинка…
Так чего говорил-то? А-а… стою как-то, мужик подходит в болонье коробку с мелочью берет с ларька и не торопится… Я опешил, молчу… Тут он морду поднял и смеется… Марик! Дружок мой, до колонии с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.
Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще. Иди, говорит, ко мне на Долгопу — Долгопрудненское кладбище. Пошел…
Первую могилу копал — вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал, как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул — и вылезти не могу. И так и сяк — осклизаюсь, да еще дождь, как назло… пришлось орать. Старуха мимо шла: чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда… Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?
— Пойдет! — Мишка засмеялся. — Ты вот что скажи, Леш: что у вас с Васькой-то вышло? Не зря ж он тебя топором? Брат родной!
— Таких братьев крысомором выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне, знаешь, чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и брат родной…
А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На ноябрьские познакомились.
Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так-то хозяйственная: пожрать что сготовить или прибраться путем. Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так только, красненькое. А я-то тогда жрал — будь здоров, ребят спроси…
Уж потом, как родила, я ее в больницу клал — от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать — черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь? У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…
Да, Миш, вот еще что… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у нее руки трясутся. — Воробей сел поудобнее. — Подсыхает, а? Гной перестанет пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.
