Коллектив Авторов - Здравствуй, племя младое, незнакомое!
В ученье Ромодин был завидно терпелив... Лишних слов не говорил, предпочитал показать и более всего на свете не выносил лени, стремления «сачкануть» и пустой, глупой работы. Однажды мы, рубя просеку, свалили за день километра полтора-два высоченного и ровного, как струнка, мачтового сосняка. К вечеру выяснилось, что зря, – наш взводный неправильно провизировал... Услышав об этом, Юрка выругался, сплюнул, с маху вогнал топор в только что поваленную им сосну и, подойдя к взводному, зло сказал:
– Ты хоть понимаешь, какой лес зря сгубили? Золото!.. Это же корабельный сосняк, мачтовый. Да ты со всей своей амуницией одной такой сосны не стоишь! Где вас только таких и делают на нашу голову... Вычесть бы из твоего жалованья за этот лес, мало бы не показалось. Торопиться надо медленно...
Это вообще было его любимое присловье. Он всегда, перед тем как приняться за какое-нибудь дело, долго прикидывал, обмозговывал и только потом брался. Зато уж все, сделанное им, можно было не проверять – пустая трата времени. «Делать все нужно хорошо, – говаривал он, – плохо само получится».
«Сачков» он ненавидел люто и тут, обычно ровный, спокойный, точно бешеный делался... Однажды, когда мы растаскивали по просеке проволоку для будущей линии, разматывая ее с самодельных деревянных тамбуров-вертушек, он изволохал моего тезку, Игоря Чулохварова, тоже москвича. Был Чулохваров мал ростом, пухл, вальяжен и с большой ленцой. Он очень быстро усвоил формулу: «Где бы ни работать, лишь бы не работать!», свято уверовав в ее удобность и правоту. «Зря не кантовать!» – говорил он, важно тыкая себя в грудь пальцем...
В тот раз я тащил проволоку с тамбура первым, согнув ее, перекинув через плечо, как бурлак. Легко идти только первые пятьдесят – семьдесят метров, потом вес проволоки неминуемо сказывается и нужно подключаться второму, впрягшись на тот же манер... Вторым должен был идти Чулохваров.
Я споро протащил метров семьдесят, а дальше не шло никак. Упирался изо всех сил, согнувшись почти до земли, – ноль. Пошел назад и скоро увидел разъяренного Ромодина, который катал-валял Чулохварова по мху пинками. Еле оттащил...
– Гадина, паскуда! – орал взбешенный Юрка. – Ты пошел, я у тамбура, потом он (кивнул на Чулохварова, тихо скулящего, размазывающего кровь по пухлому личику) впрягся. Ушел метров на тридцать, уж и не видно было за кустами... Смотрю – тамбур не крутится. Пошел вперед, вижу: проволока на земле, дергается, ты, значит, упираешься, а этот сучонок толстомордый бродит по полянке, голубику собирает... Ягодок, видишь, ему захотелось, а остальные пусть пашут, пупок рвут. Убью паскуду!
Он снова рванулся к Чулохварову. Тот ломанулся в кусты, причитая: «Черт бешеный!.. Медведь архангельский!»
Армейская субординация, подчинение приказам, беспрекословное их выполнение («Приказ – закон для подчиненного!») были для Ромодина относительны... Все зависело от целесообразности, внутренней правоты этих приказов.
Как-то ставили мы столбы, тянули новую линию под Печенгой. Хоть это почти и побережье Баренцева моря и вершины сопок оставались в нетающем снегу, лето было одуряюще жарким. Мошка мучила немилосердно, вилась густым облаком, билась как мелкий град, и все время парило... Работать было тяжко, особенно ближе к вечеру – когда накопившаяся за день усталость давала себя знать.
И вот в эту самую, уже предвечернюю пору (за день мы наломались досыта) не заладилось с последним столбом... Был он здоров и тяжел, высохнуть как следует не успел, комель толстенный да вдобавок плохо помещался в яме – мешал торчащий из ее стенки крупный валун... Мы пытались ставить столб много раз, подпирая его баграми, рогачом, натужно поднимая. Он, как заговоренный, выворачивался в последний момент и грузно рушился оземь, грозя кого-нибудь насмерть прибить. Пот заливал глаза, мошка жгла немилосердно, и уставшие руки тряслись, как с перепоя.
После очередного падения столба и сумрачного перекура наш ротный снова велел поднимать... Столб рухнул опять.
– Все, хватит, капитан, – не выдержал я. – Завтра с утра поставим.
Ротный выкатил глаза.
– Что?! Молчать! Десять сутка! Встали! Взялись!..
Был он, наш капитан Кими, чуваш, вообще-то, незлобен, но очень неуравновешен и вспыльчив – сказывалась, как говорили, давняя черепная травма. Чуть что – «десять сутка!» будущей гипотетической гауптвахты, и бывало, что за долгий рабочий день он мог расшвырять-наобещать этих «сутка» по месяцу и более... Никто их, конечно, потом не отсиживал, и сам он быстро забывал о них, остывши, но в момент, когда его заедало, был упрям и остервенело неуступчив.
Вот и сейчас: «Встали! Взялись!», и «десять сутка» уже обещаны. Ребята угрюмо молчали, вставать, похоже, никто не торопился, но Кими нацелился уже только на меня – первым ведь начал...
– Кому сказано?! Встать!
Я не шевелился, в глаза ему смотрел...
– Встать!
Сижу... Тогда он вдруг схватил лопату (а глаза уже белые, бешеные, как и всегда у него, когда он заводился) и кинулся ко мне. Расстояние – метра четыре... Успело мелькнуть: «Сиди, не шевелись... А то и впрямь ударит, с него станется».
Выдержал, не шелохнулся... Он подбежал с поднятой лопатой, постоял секунду, плюнул зло, лопату бросил:
– Ладно, завтра... За неподчинение – еще десять сутка. С утра столб и впрямь поставили и – легко... А Ромодин еще вечером, когда пришли в лагерь, сказал мне:
– Правильно все... Дурацкая была работа и приказ дурацкий. Торопиться надо медленно...
Вот тут-то и вылез Степа Газибан...
– Как это «правильно»?! Он – ротный, капитан... Он приказал, а этот... Если так каждый будет...
Ромодин молча смерил его взглядом.
– Ты, Газибан, молчи... За лошадьми смотри лучше, а то вон Полюс у тебя третий день хромает, а тебе, смотрю, и дела нет.
Был Газибан человеком южным... Попал в наш батальон на Кольском полуострове из Молдавии и на вопрос (еще в карантине), откуда, объяснил, что гагауз. Эта национальная принадлежность была воспринята всеми как малопонятная экзотика... Ромодин так вообще заявил, что в его деревенской школе географию не преподавали, учителя не было, и хоть гагауз, хоть китаец – ему все равно, был бы человек путевый.
Надо сказать, что в тогдашней армии (пятьдесят девятый – шестьдесят второй годы) национальное происхождение никого всерьез не интересовало, всё решали личные качества, поскольку жить и работать с человеком, а не с паспортом...
Газибан быстро пристроился к батальонным лошадям, стал ездовым, растаскивая по трассе столбы, и это опять-таки никого не удивило. Было решено, что молдаване (про них, в отличие от гагаузов, все знали) – те же цыгане, кому же еще быть при лошадях?
В отличие от Ромодина был Газибан мал ростом и весом, но ловок и цепок, как обезьянка... На турнике выделывал чудеса, откровенно гордился своей маленькой, ладной фигуркой и зимой так затягивал ремень на бушлате, что талия делалась точно осиная.
Был он явно тщеславен, неравнодушен к знакам отличия и, заработав на втором году службы ефрейторекую лычку, «соплю», как у нас говорили, носил ее с нескрываемой гордостью и удовольствием. «Как ребенок, ей-богу!» – говорил, удивляясь, тот же Ромодин.
Начальство Газибан почитал свято, приказ для него был все, и если бы ему велели на задании таскать бревна сутки напролет – он бы так и сделал... Себя и лошадей загнал бы насмерть, но – сделал.
Этого Ромодин, ценящий в любой работе превыше всего ее разумность, целесообразность, тоже не понимал...
Степа был, в сущности, вполне добродушен, но иногда мог взбеситься, остервенеть на пустом, что называется, месте... Так он однажды чуть не убил того же Чулохварова, и только за то, что тот, разговаривая с ним, ввернул спроста «по матушке».
– Ты! Мою маму!.. Да я весь твой род... Я тебя сейчас...
Еле отбили... Очень трудно было втолковать Степе, что это «только так говорится», что на самом-то деле никто и не собирался посягать на честь достопочтенной его матушки...
Ситуация была, конечно, комической, но у Степы начисто отсутствовало чувство юмора, что вкупе с его чрезмерным чинопочитанием часто приводило к промашкам и очевидным конфузам.
Одну осень, уже позднюю, холодную и дождливую, мы были на демонтаже старой линии связи, снимали с нее проволоку. Нам почему-то долго не привозили печки-буржуйки, все намаялись в сырых палатках, и когда наконец печки привезли, в первую же ночь мы так накочегарили, что сожгли ненароком палатку... Старшина бегал вокруг нее, полыхающей, босой, матерился, кричал: «Заливай!», а невозмутимый Ромодин, взяв у походной кухни большой черпак «разводящего», носил из озера воду и степенно плескал на уже догорающую палатку.
Никакого издевательства, конечно, в том не было – залить все равно ведь невозможно... Палатка сгорает в считанные минуты, потушить ее нельзя, как ни пытайся. Юрка просто пошутил, все его так и поняли, в том числе и старшина, но Газибан был просто вне себя!..
