Франц Фюман - Избранное
— Правда? — машинально отозвался я.
— Вон цветы, — сказал мастер, — раньше я их не замечал, розы-то, ходишь-ходишь по заводу, как слепой, видать, и впрямь нужен писатель, чтоб нашему брату глаза открыть — ишь, цветы!
Действительно розы, вон они, точь-в-точь такие, как у меня в заметке: «…ухабистая, пятнистая от мазута серая мостовая — и совсем рядом, возле цехов, клумбы… Вдруг алые, желтые, белые, оранжевые мазки возле дороги, на которой лежат сюжеты…» Я подумал, что дорога ведет к вокзалу и что можно еще успеть на дневной поезд. Мне захотелось взять и уйти — к воротам, прочь с завода, но тут в моих ушах монотонно зазвучало: «Полезно, очень полезно, статья нам действительно помогла, ее везде обсудили — и в литейном, и в механическом, и в лакировочном, и в бригаде „Красный Октябрь“. Дважды она способствовала принятию правильных решений…»
Так ведь это и есть то самое, к чему я стремился, верно? Сплю я, что ли? Куда я иду, куда я собрался? Я свернул с дороги к клумбе и потрогал розу — роза как роза, почувствовал укол шипа — шип как шип, поднял камень — камень как камень, швырнул его на забрызганную мазутом булыжную мостовую — мостовая как мостовая, но разве не на ней лежат сюжеты? Выходит, человек отказывается от личного благополучия, помогает отстающим товарищам, и он вовсе не герой и это не сюжет и он не лежит на этой самой матово-сизой булыжной дороге рядом с клумбой? И если человек так честно воспринял даже несправедливую критику, подал ее автору руку и жадно стремился все выяснить, хотя и наперекор внутреннему сопротивлению, — это тоже не сюжет с булыжной дороги? Несколько строк всколыхнули целый завод, и писатель гуляет там как у себя дома — об этом тоже не стоит рассказывать? И коли уж так получилось — а действительно получилось так, — быть может, вместе с этими сюжетами тут, на дороге, лежат новые законы творчества, к примеру такой: польза в большом и скрупулезная правдивость в малом отнюдь не обязательно взаимообусловлены, поскольку в литературе все громче заявляет о себе новый принцип, принцип коллективности, принцип тысячи глаз общества против жалкой пары глаз человека-одиночки, принцип большой правды против маленькой? И тут мне почудилось, будто кто-то спросил: вот как? Всего два слова, и голос знакомый, два слова, уже отзвучавшие, и я решительно сказал:
— Да, именно так, роза есть роза, камень — камень, герой есть герой и сюжет есть сюжет, и если, — добавил я с наконец-то проснувшимся упрямством, — если этот сюжет лежит здесь, на дороге, то, какой бы он ни был — большой или пустяковый, — он так или иначе во всех отношениях положителен!
В эту минуту я ощутил дотоле неведомую легкость; голос недотепы смолк, я выпустил цветок из рук и увидел все разом: и булыжную мостовую, и розу, и цеха, и цветы, и улицы, и дома вокруг — реальный мир, настоящую жизнь, невесомую, будто во сне, цветные тени, совсем плоские, зыбкие, и я почувствовал себя точно в мире снов — неудивительно после бессонной ночи.
— …а вон там семнадцатый цех, — сказал мастер, — мы сразу пройдем в красный уголок, только у них там не так красиво, как у нас в пятом…
Я согласно кивнул и направился за мастером к семнадцатому цеху, в красный уголок — я пока не бывал там, но уже знаю, что он не такой красивый, как в пятом цехе.
Перевод Н. Федоровой
ИСТОРИЯ С ЗЕРКАЛОМ
В том, что я оказался свидетелем этой маленькой сценки, повинно зеркало, и если из нее и можно извлечь некий урок, то разве только тот, что в залах, где проводятся торжественные заседания, не следует вешать зеркал.
Зеркало, которое я имею в виду, висело и, вероятно, до сих пор висит в клубе шахты, где добывают каменную соль, в Тюрингии поблизости от Т. Точнее говоря, зеркало там прямо вмуровано в стену, и не одно, а даже два — в ниши как раз против распахнутых в летнее время дверей, так что, если сидеть в самом дальнем от президиума конце зала, можно увидеть заворачивающий вправо коридор и начало лестницы, ведущей к выходу. Зеркала обрамлены широким позолоченным орнаментом из лепнины, но, в сущности, эти подробности не имеют для нас с вами никакого значения.
Отмечался юбилей предприятия; я, в то время корреспондент областной газеты, оказался на шахте и попал на встречу с ветеранами труда, которую в то утро устраивал профком шахты.
Когда я за десять минут до начала вошел в зал, все приглашенные были в сборе — приехали с последним утренним автобусом, доставлявшим рабочих к началу смены, и, следовательно, ждали уже целый час.
Места для президиума были еще пусты. Ветераны, человек сорок, сидели в центре зала за длинным столом: разумеется, я никого из них не знал. И вообще я только вчера приехал на шахту.
Август, жара несусветная, но они, как один, были в парадных костюмах, кто в черном, кто в темно-коричневом, застегнутые на все пуговицы, в белых крахмальных рубашках с темно-красными галстуками, завязанными тонким узлом, двое или трое в шахтерской форме. Перед каждым ветераном стояла чашка с блюдцем, рюмка, три гвоздики в вазочке и в позолоченной рамке фотография шахты еще до реконструкции, форматом с увеличенную вчетверо почтовую открытку: старый кирпичный копер, старая контора, старое здание управления, старый двор и надо всем этим небо, которое даже на черно-белом снимке казалось неправдоподобно высоким и чистым. Женщин среди ветеранов не было ни одной.
Две совсем молоденькие подавальщицы топтались в нерешительности с горячими кофейниками в руках, только что поданными из кухни через раздаточное окно с темно-синими створками. Вид у девушек был излишне серьезный, ни шушуканья, ни смешков, как будто они уже успели к этому часу устать. Без восьми девять… Девушки все поглядывали на стенные часы с затейливо вырезанными стрелками. Поставили кофейники обратно на окошко. Без семи минут девять. Из носиков шел пар…
Ветераны сидели молча и попыхивали кто трубкой, кто сигаретой, от них исходил какой-то холодок неподвижности. Табачный дым я, признаться, переношу с трудом, молчание же, наоборот, было приятно, вероятно потому, что я как бы являлся его частью. Мне было интересно их разглядывать: люди из легенды, каждый, конечно, со своей индивидуальностью, но в массе неотличимые один от другого, как будто годы, проведенные под землей, вывели на всех лицах одни и те же знаки. Они сидели и ждали, положив на стол тяжелые, выдубленные солью руки. Аккуратно зачесанные, редкие седые волосы, худые морщинистые лица, на которых, несмотря на тщательное бритье, уже пробивалась седая щетина.
Время от времени кто-нибудь из них бросал взгляд на фотографию, не беря ее в руки. И старый копер, и все эти здания на фотографии были частью их жизни, звеньями одной для всех цепи: родительский дом, школа, церковь, танцплощадка, казарма, шахта, дом, могила.
Ветеран, сидевший напротив меня — у него, видно, была кривая шея, потому что голову он держал набок, — задумавшись, смотрел в окно на коперную башню, и я представил себе этого человека не здесь, в зале, а в темном забое, окутанного не табачным дымом, а белым облаком соленой пыли, разъедавшей кожу и легкие. На теле у старика, наверное, еще видны шрамы, их не выставишь напоказ, это следы от фурункулов — подарок шахты. Он все смотрел, голова скошена набок, полуоткрытый рот, глаза чуть прищурены. Прошлое, что ли, вспоминал? Застывшее лицо казалось лишенным всякой мимики. Тишина в зале стояла такая, какая бывает в шахте перед взрывом. Негромкие звуки — покашливанье, скрип стульев — только ее усиливали. Время от времени кто-то нарушал молчание — несколько слов соседу, разумеется тому, что рядом, не напротив, тихих и без всяких жестов. Посередине стола на тарелках лежали бутерброды с аккуратными ломтиками ветчины, украшенные петрушкой и кружочками свежего огурца. Зелени в магазинах сейчас не было, так что для ветеранов постарались, и все-таки это угощение казалось здесь реквизитом. Оттого, наверное, что в самой атмосфере чувствовалась какая-то казенщина, нарочитость, а впрочем, может, я и преувеличивал. Как бы там ни было, никому из сидящих и в голову не пришло протянуть руку за бутербродом.
Рядом со мной места были не заняты, но приборы, тарелки с бутербродами и чашки стояли; вероятно, кроме ветеранов и меня, должны были явиться еще какие-то гости, но никто не пришел — вся эта встреча была совершенно формальным, никому не нужным мероприятием. На меня ветераны не обращали ни малейшего внимания, и мое появление не вызвало у них любопытства. Если бы я имел отношение к шахте, они и так бы меня знали, если бы я был только что назначен, не сидел бы в конце стола, не пришел на десять минут раньше времени, да и вообще, наверное, не пришел на подобную встречу. Так что на меня никто и не смотрел, а те, кого я принимался разглядывать, отводили глаза. По опыту я знал, что затевать сейчас разговор бессмысленно. Пойдут биографические данные вперемежку с датами, никакая откровенная беседа в такой обстановке все равно невозможна. Не лучше ли в таких случаях все придумывать за собеседника самому? На этот нехороший вопрос надо было достойно ответить, поэтому я отвлекся и не сразу почувствовал, что в зале воцарилась иная, совсем уж напряженная тишина.
