Фиона Макинтош - Хранитель лаванды
— Хммм, любопытно, — промычал фон Шлейгель.
К счастью, они уже въезжали в Л’Иль-сюр-ла-Сорг. Самая старая часть города — Якоб Боне когда-то рассказывал сыну, что ее историю можно проследить до рыбацкой деревушки в римские времена — стала пристанищем еврейского народа в четырнадцатом-пятнадцатом веках, когда евреи бежали на папские территории. Люк усмехнулся — какая горькая ирония! Сейчас ее рыночная площадь, обычно оживленная, обслуживала главным образом нужды немецкого гарнизона. Рядом с ней, меж двух рукавов реки Сорг, высился собор.
Фон Шлейгель как раз разливался в лирическом отступлении о соборе. Люк кивал, делая вид, что слушает, однако мысленно не переставал гадать, куда их везут. Черный автомобиль миновал Старый город без остановок. Кругом было на удивление тихо и безлюдно. Местные передвигались в основном пешком или на велосипедах, у кого они имелись. Близился комендантский час.
Автомобиль свернул влево к величественному особняку и въехал в охраняемые солдатами ворота. Каменные колонны особняка были украшены нацистскими флагами. Люку, встревоженному до предела, померещилось, будто колонны истекают кровью. Пока фон Шлейгель сообщал о своем прибытии, Лизетта украдкой бросила быстрый взгляд на товарища.
В темноте автомобиля глаза ее казались огромными — и виноватыми. Люк ободряюще кивнул ей — ему всю дорогу хотелось это сделать.
— Ага, приехали! — воскликнул фон Шлейгель. — Наш штаб.
Сопровождающий milicien жестом приказал молодым людям выходить. Люк выскочил первым и подал руку Лизетте.
— Не волнуйся, милая, — вслух произнес он, а потихоньку шепнул: — Не геройствуй.
Лизетта шла рядом с ним, позволив Люку взять себя за руку и кое-как изобразив смесь страха и благоговения, уместную для тех, кого допустили в святая святых немецкого командования этой части Прованса.
Фон Шлейгеля встретило двое военных. Один был так молод, что у него еще не сошли юношеские прыщи.
— Мадемуазель Форестье, с вашего позволения, попрошу вас пойти с нашим помощником, — промолвил фон Шлейгель. — Он позаботится, чтобы вы удобно устроились. Быть может, не откажетесь от чашечки кофе… настоящего?
Лизетта, молча кивнув, посмотрела на Люка.
— А…
— О, не забивайте вашу хорошенькую головку волнениями за Лукаса. Нам просто надо немножко поболтать. И глазом не успеете моргнуть, как с ним воссоединитесь!
Люк подтолкнул ее.
— Ступай, Лизетта. Я буду рад помочь. — Он улыбнулся. — Настоящий кофе… оставь мне немножко.
Девушка выдавила в ответ слабую улыбку и позволила себя увести.
Фон Шлейгель повернулся к Люку.
— Сюда, пожалуйста.
Молодой человек нахмурился.
Фон Шлейгель сделал вид, будто поворачивается уходить.
— Ну же, идемте, — по-немецки поторопил он.
— Что вам от меня нужно?
— Всего лишь хочу задать несколько вопросов о человеке, которого мы ищем. Но давайте поговорим в более приватной обстановке, monsieur .
18
Люк покачал головой.
— Вы принимаете меня за кого-то другого.
— Возможно. Идемте.
Выбора не было. Отсюда не вырваться. Пулю в спину можно схлопотать в считаные секунды. Люк не сомневался: фон Шлейгель только и ждет повода.
Он позволил провести себя в хорошо обставленную комнату, где пахло кожей и табаком. Оттуда его препроводили в следующее помещение — гораздо меньше и без окон. Тут стояли небольшой стол и два металлических стула. Судя по всему — бывшая кладовая, теперь же, осознал Люк — комната для допросов. На короткий миг он пожалел, что не носит с собой капсулу с цианидом, которую ему как-то показывал Фугасс. Пилюли для самоубийства — их еще называли хлопушками за звук, который они издавали при раскусывании — изготавливала для партизан одна еврейка. Позже ее схватили, пытали и зверски казнили.
Мысли разбегались.
— Прошу вас.
Фон Шлейгель уселся и указал на второй стул.
Люк сел и встретил холодный взгляд гестаповца.
— За кем бы вы ни охотились, это не я.
— Люблю людей, которые сразу переходят к делу. Впрочем, я и не утверждал, что это вы. — Фон Шлейгель аккуратно, палец за пальцем, стянул кожаные перчатки и положил на стол рядом с папкой из манильской бумаги. — Французский или немецкий?
Люк пожал плечами.
— Как угодно. Уверен, по-немецки вам будет легче.
— Поведайте мне еще раз про свою жизнь.
Люк не вздохнул, не закатил глаза, никак не продемонстрировал, что ему до смерти надоело повторять одно и то же. Намеренно чуть коверкая язык, он рассказал фон Шлейгелю все то, что уже рассказывал на вокзале, и еще целую массу всякого прочего, весьма близкого к правде.
— Вы отлично говорите по-немецки, учитывая, что росли в южной Франции.
Люк был рад, что его мелкие ошибки не остались незамеченными.
— Я твердо решил выучить язык моей родины. Я еще надеюсь вернуться в Германию.
— Так вы выращиваете лаванду в Со?
— Дикую лаванду. Первокласснейшую Lavendula angustifolia . Эфирное масло, которое я произвожу, дает основу для большинства духов, которые немецкие офицеры подарят женам и любовницам на Рождество, — отозвался Люк, стараясь говорить как можно беспечнее. — Но, само собой, часть полей я должен выделить исключительно для антисептических средств. Они нынче крайне необходимы.
— А лавандовые поля под Аптом?
— Где-где? — переспросил Люк, выгадывая время. Он знал, что сейчас последует.
— В Сеньоне, например. — Фон Шлейгель неправильно произнес название.
— А что в Сеньоне? Тамошние поля дают только грубое масло, — соврал Люк. — Мыло, антисептики.
— А вы для антисептиков не так уж много лаванды и выращиваете?
— Нет, сэр, выращиваю. На фронте каждый день гибнут люди. И если мои поля помогают спасать жизни, значит, я и буду этим заниматься. Все дело в том, что я не на фронте? Потому что…
— Нет. Позвольте мне объяснить вам, в чем, собственно, дело.
Фон Шлейгель улыбнулся. На взгляд Люка, такая же улыбка была у Лондри, когда тот бил его бабушку и приказал швырнуть остальных в фургон. Дьявольская улыбка.
— Мне поручили расследовать вспышку партизанской активности в округе Воклюз и его окрестностях. Это не просто преступники — среди них есть убийцы. Район служит оплотом трусливых партизан, которые, как ни жаль признавать, пользуются симпатиями кое-кого из местных смутьянов. И все же мы достигли определенных успехов. — Он откинулся на спинку стула. Скрипнули сапоги. — Сегодня в Горде казнили особенно гнусную пару головорезов. Будет хороший урок остальным. Оставим их качаться в петле до конца зимы.
Люк старался сохранять на лице слегка возмущенное выражение.
— Так какое отношение все это имеет ко мне?
В дверь постучали. Помощник секретаря вошел в комнату, что-то тихонько прошептал на ухо начальнику и бесшумно удалился.
Фон Шлейгель задумчиво кивнул.
— Я навел о вас кое-какие справки, Равенсбург.
Люк изобразил негодование.
— И?
— Похоже, вы действительно немец. Я так понимаю, ваш отец умер в конце прошлой войны.
— В тот самый день, когда подписали перемирие.
— Говорят, что некто, по описанию похожий на вас, водил дружбу с двумя казненными партизанами.
— Это преступление?
Глаза фона Шлейгеля оставались все такими же ледяными.
— Мы считаем, он тоже партизан.
— И вы полагаете, я и есть этот человек? — недоверчиво уточнил Люк.
Фон Шлейгель пожал плечами.
— Словесный портрет очень похож. Кроме того, я не совсем уверен, как немец по крови, выросший во Франции, отнесется к оккупации приемной родины, когда его друзей отсылают на работы и вся его жизнь рушится. Остается только гадать, кем он будет ощущать себя — французом или немцем.
— Тем не менее мы с вами сидим тут и разговариваем по-немецки. Более того, моя невеста, тоже немка, ждет в соседней комнате, а моя лаванда цветет на благо немецких солдат. Не понимаю, какие еще вам нужны доказательства! И не будем игнорировать тот факт, что ни один подпольщик немца рядом с собой не потерпит.
Гестаповец поднял вверх палец.
— Хороший довод. Вот какая головоломка передо мной стоит, Равенсбург. Немец вы или все-таки француз? Работаете против Германии или на нее? Правду говорите или вы просто умелый лжец?
— Я фермер из Со. Возделываю лаванду, причем несколько лет назад о войне и знать ничего не знал, кроме того, что она унесла жизни моих родителей. Я больше по части масла… Думаю как француз, но в сердце — немец. Вы спрашиваете про политические убеждения, герр фон Шлейгель? У меня их попросту нет. Во мне уживаются два народа. Прямо сейчас я сильнее ощущаю себя немцем, чем раньше — но я не хочу, чтобы умирали люди, будь то немцы или французы. У меня есть свои устремления — хочу расширить семейное дело, есть девушка, на которой я намерен жениться… — Он развел руками. — С какой стати мне ставить это все под угрозу?
