Наум Ним - Господи, сделай так…
Серегин родитель сломя голову бросился в район по старым знакомым и собутыльникам, которых приобрел немало со времен своей партизанской молодости; шуршал там грамотами и бренчал наградами, но сына отвоевал. Серегу пустили по этому делу свидетелем с обещанием позже отмазать вчистую.
Пашку с Генкой назавтра отвезли в район — там они и канули на два месяца практически без всплеска каких-нибудь новостей. Свиданий в те славные годы во время следствия не давали, письма не выпускали, и только из случайной малявы, которую Генка умудрился передать своим домашним, мы узнали, что мордуют их там, в районной ментовке, по-страшному…
А столь многообещающий институт наказаний нашего участкового дал капитальную трещину.
В начале десятого мы уже слонялись у клуба. Несколько раз прибегала Серегина матушка и истерическими криками пыталась загнать сына домой. Потом появился его родитель — как всегда, слегка совсем нетрезвый. Он молча и зорко караулил неведомо что рядом. Посельчане постепенно заполняли зрительный зал.
Только в двенадцатом часу к клубу подкатил совершенно раздолбанный пазик, остановился на обочине, продолжая откашливаться, а спустя некоторое время, скрипя железными суставами и старчески переваливаясь с боку на бок, скатился на узкую дорожку и приткнулся к самому клубному крыльцу. Лязгнули створки задней двери, и оттуда спустились две пыльные тетки, а за ними какой-то навсегда рассерженный старикан. Следом — плоский длинный дядька, две похожие друг на друга бесформенные пожилухи и какая-то мелкая девица. Потом вывалилось с десяток ментов, и все они вместе с встречавшим их Иванычем быстренько исчезли в клубе. Двери с тем же лязгом захлопнулись. Где-то в середине автобуса маячили в окнах милицейские фуражки, а за ними угадывались стриженые головы наших приятелей. Родители Пашки и Генки метались возле автобуса, размахивая руками и громко окликая своих сыновей. Двери снова открылись, и выскочивший оттуда мент взялся злобно шугать стариков прочь от машины, но куда было его крикам и всем его “не положено” против материнских воплей. Тут можно было справиться только матом со стрельбой в помощь. Однако справились без стрельбы. Несколько ментов вернулись из клуба, они быстренько вывели Пашку с Генкой, окружив собою со всех сторон так, что тех и не видно было вовсе, и весь этот темно-синий ком с мелькающими внутри сизо-голубыми макушками стремительно вкатился в двери Дома культуры.
Культурное мероприятие начиналось.
Зал сдержанно гудел. Первый и второй ряд с двух сторон караулили менты. В самой середке на первом ряду торчали стриженые головы Пашки и Генки, болтаясь на тонких шеях в широких воротниках рубашек. С двух сторон от них и прямо за ними на втором ряду устроились милиционеры, но и следующие два ряда были абсолютно пустые, хотя никто не запрещал занимать эти места. А весь зал дальше — битком.
Мимо нас протиснулись две клуши и жердястый мужик из автобуса, и мент пропустил их на первый ряд, где они и примостились сбоку у прохода.
— Садитесь, садитесь, — шипели на нас менты, и мы вчетвером уселись в середине пустого четвертого ряда. Перед нами на голой сцене в слишком ярком свете стоял стол под красным бархатом и за ним на заднике — абсолютно нелепый транспарант, выкопанный скорее всего в реквизите обязательных демонстраций: “Няхай жыве наш радзянскi суд!”
А в общем, что тут нелепого? Няхай…
Все мои знания о суде в то давнее время были исключительно книжными, причем преимущественно — из зарубежных книг. Поэтому я был уверен, что в суде (точно как в тех правильных книгах) все непременно разъяснится: Пашку с Генкой оправдают (их смущенные улыбки… материнские радостные слезы… цветы), а клеветника Дубовца (интересно, где эта гадина прячется?) как-то накажут (ну, не в тюрьму, конечно, но порицание какое-нибудь), и все закончится замечательным праздником…
— Смотри, — ткнул меня в бок Тимка, — Мешок молится.
Мишка, закрыв глаза, беззвучно шевелил губами.
— Пусть молится. Это он Серегу отмаливает.
Хмурый Сергей повернул голову ко мне:
— Точно. Мне Мешок сам сегодня сказал, что главное — тебя отмолить.
— Да-а? — протянул Сергей и взглянул на Мишку. — А меня будто бес толкает встать и сказать, что все это не они, а я…
— Не дури, — Мишка открыл глаза, — не дури, Серый…
— Айда пересядем, — предложил Тимка. — Что-то здесь не в строчку.
Что-то и вправду было не так. Глухая тоска холодила нутро. До дрожи. Непонятно, откуда она шла. Может, от оглянувшихся ментов? Нет, у них самих глаза с каким-то странным перепугом. От пустого стола под ослепительными софитами? От неправдоподобно бледных лиц Пашки и Генки, оглянувшихся и неудачно попробовавших улыбнуться? Скорее всего, все они сами ощущают ту же беспросветную тоску, и от этого перепуг в их глазах, лицах и голосах. Над первыми рядами и дальше, на сцене, сгущалось что-то враждебное и беспощадное.
Мы перебрались в гущу и тесноту зала и не заметили пигалицу, которая выскочила на сцену и что-то пропищала. Все шумно встали.
На сцену вышли те пыльные тетки из автобуса, а тетка с папкой в руке скомандовала: “Садитесь!” Потом к ним присоединился сердитый старикан. Так они и торчали стоймя под ярким светом в мертвой тишине зала.
— Стулья, стулья, принесите стулья, — зашипел ментовской начальник из первого ряда.
— А няхай стоят, — шутканул кто-то из задних рядов.
— Тишина в зале! — взвизгнула тетка с бумагами.
За кулисами забегали, что-то уронили, что-то перетаскивали. Наконец на сцену вынесли стулья, и троица уселась за стол. Главная тетка нацепила очки и стала раскладывать свои бумажки.
Все было совсем не так, как должно было быть по моим представлениям. Тетка за столом говорила тихо и быстро, и только отдельные ее слова и фразы можно было различить, а по ним — догадаться о том, что происходит. Ее подельники как-то сразу задремали, а может, просто замерли, стараясь не тревожить свою суровую начальницу, но явным образом отключились от происходящего и в этом виде просидели все представление.
Похоже, что сценарий этого спектакля знала лишь тетка с бумагами, и она торопливо вела все действие, подсказывала статистам их реплики, покрикивала и подгоняла непонятливых, произносила какие-то ритуальные заклинания и совершенно не заботилась о зрителях — ни о том, чтобы их увлечь, ни о том, чтобы убедить. А скорее всего, и она была еще одним статистом, и всем представлением рулили ее бумажки, по которым она сверяла каждый следующий шаг… или другие бумажки, от которых произошли эти…
Живые люди вертелись по-написанному, не в силах что-либо спасти и изменить.
А написана там была неимоверная чушь. Выходило, что Пашка с Генкой в состоянии алкогольного опьянения из хулиганских побуждений злостно нарушали общественный порядок, а когда курсант военного училища и весь из себя отличник боевой и политической подготовки Дубовец сделал им замечание об их антиобщественном поведении, они вступили в преступный сговор с целью нанесения вышеуказанному Дубовцу телесных повреждений и в осуществление этого преступного замысла причинили Дубовцу физические оскорбления в виде двух пощечин и разорванного мундира…
И над всем этим — выше и главнее всего — начертано было совсем необоримое и беспощадное: “Очистим наше здоровое общество от хулиганов и антиобщественных элементов!”
— Подсудимый Медведев, вы признаете себя виновным?
— Товарищ судья… — пролепетал Пашка, встав под пинками ментов со своего места.
— Я вам не товарищ.
— А кто вы? А как?..
— Я — гражданин судья.
— Товарищ-гражданин судья, — заклинило Пашку, — я в тот день не пил… хотел, но не получилось…
— Это несущественно. Вы признаете себя виновным?
— Почему несущественно? Сказано “в алкогольном”, а я не пил.
— Вы признаете себя виновным? — повысила голос судья.
— Признаю. Но я не пил…
— Подсудимый Зубарев, признаете себя виновным?
— Я тоже не пил.
— Вас об этом не спрашивают. Отвечайте на вопросы и прекратите отсебятину. Вы признаете себя виновным?
— Частично. И я тоже не пил.
— А в материалах дела написано, что вы признаете себя виновным.
— Так там написано, что я пил, а я не пил.
— Вы отказываетесь от своих показаний?
Генка опасливо глянул на напрягшихся ментов:
— Нет.
— Вы признаете себя виновным?
— Признаю. У меня просьба…
— К суду можно обращаться с ходатайствами, а не с просьбами.
— У меня ходатайство… С работы… Они должны были написать… Чтобы меня отпустить на перевоспитание…
— Су-по-со-шись-те-шил, — на одном выдохе проговорила судья непонятное и закончила погромче: — Ходатайство отклонить.
