Наум Ним - Господи, сделай так…
Эти драчки были нам много милее мордобоев в поселке, потому что сюда дядя Саша, как правило, не приезжал, и можно было резвиться от души, а в поселке мало-мальски крупная стычка если не рассыпалась в пять-десять минут, то всегда заканчивалась в милицейской избе участкового.
В общем, танцы понемногу стали нашим необходимым занятием, пока однажды не закончились показательным судом…
— “Показательный суд” — это кино такое?
— Тимоха, ты с дерева упал?
Мы стояли перед клубной афишей, на которой киномеханик Семен менял, как правило, только число и название фильма, а все остальное оставалось постоянным, и даже надпись “новый цветной художественный фильм”, намалеванная незнамо когда, выцветала себе из года в год перед любым дописанным к ней фильмом независимо от того, был или не был он и на самом деле новым, или цветным, или особо художественным (ручаюсь, что перед фильмом “Поездка Председателя (ла-ла-ла)… Хрущева в Соединенные Штаты Америки” так и стояло: “новый-цветной-художественный”). В ответ на наши ехидные подколы по этому поводу Семен пускался в неторопливые философские рассуждения, склонность к которым у него возрастала от одного стаканчика дешевенького портвешка к другому (как, впрочем, и у всех киномехаников, сапожников и сельских учителей астрономии).
— Сколько раз ни смотришь одну и ту же фильму (мне больше всего нравилось это его фирменное “фильма”), каждый раз увидишь что-нибудь новое.
— А цветной? Почему всегда цветной? — не унимался какой-нибудь особо въедливый ниспровергатель.
— Когда вспоминаешь любую фильму, — откровенничал Семен, — она всегда вспоминается в красках… если, конечно, у тебя хватает воображения…
Сейчас наше воображение было растрепано напрочь.
В густеющих сумерках последней августовской субботы мы стояли перед холстом клубной афиши. В самом верху ее было указано завтрашнее число и место действия — поселковый ДК. Чуть ниже сквозь свежую краску можно было разобрать извечное “новый-цветной-художественный”. Еще ниже, крупными черными буквами с красной окантовкой: “показательный суд. Начало в 11–00”. И на нижней половине холста то же, что и вчера: “танцы, начало в 19–00”…
— Доплясались, балбесы, — незлобно бросил участковый Александр Иванович, проходя мимо нас к клубу.
— Проверять пошел — заелозил, — прокомментировал появление Иваныча Серега.
— Ему-то чего елозить? Он вроде ни перед кем…
— Это он перед нами форсит… Доплясались ему… А вот Пашка с Генкой сдрыснут завтра с этого очага культуры — тогда он сам попляшет. Не тюрьма же — отсюда слинять с одного плевка…
— Куда им линять? Кино тебе тут, что ли?..
— Лишь бы Серегу к этому кино не прихомутали, — озвучил Мешок то, о чем мы пока что помалкивали.
Серега не отозвался.
Уже вовсю гудела открытая танцплощадка за клубом, но сегодня этот гудеж не будоражил, а угнетал.
Чуть больше двух месяцев назад почти у этого же места начинался тот новый, цветной, художественный, который обещала нам на завтра свежая афиша.
Каникулы были едва распечатаны, и лето только готовило все свои таинственные дары. Танцы переехали из душного клуба на открытую площадку, и было интересно наблюдать, как в меру цветастое (но в основном темно-белое) поселковое многолюдье стекалось к клубу, уплывало тонким ручейком к танцплощадке, набухало возле нее и перетекало обратно; парней уносило в соседнюю улицу, которая прямиком вела к единственному ресторану (он же столовая) и двум продмагам, а потом они, загруженные и нагруженные портвешком или плодово-ягодным, возвращались обратно и опять — все более шумно — перетекали “к” и “от” танцплощадки, постепенно все-таки перемещаясь туда, а вокруг становилось темно и тихо — весь свет и звон теперь только там…
Но все эти движения были пока в самом начале, еще и оркестранты не появились в открытой беседке, а только запустили музыку с магнитофона, чуть слышную оттуда, с другой стороны клуба. Молодой поселковый люд неспешно собирался, приветствовал друг друга, всматривался — кто с кем и кто в чем. Барышни скромно помалкивали рядом со своими парнями (ничего, они отыграются позже и за эту вынужденную молчаливость, и за эту необходимую скромность), а если барышни шли без парней — они быстренько прошмыгивали мимо и прямо к танцплощадке.
Тимка с Серегой отправили своих подружек туда же, и мы раскручивали по-взрослому основательного Генку на бутылку какого-нибудь пойла. Генка был старше нас на два года и работал в Сельхозтехнике, а точнее, болтался там на каких-то работах в ожидании призыва. Пашка из параллельного класса балагурил нам в помощь.
— Сегодня завезли такой портвейн! Не портвейн, а нектар. Ген, ты когда-нибудь пробовал нектар? Ва-аль, — теребил Пашка Генкину подружку, гордую уважительным вниманием к своему спутнику, — прикажи ему, и я тут же доставлю этот нектар прямо к столу.
— Подрасти сначала. — Генка похлопал маленького Пашку по темечку.
— Я расту всем вам на зависть и там, где всего нужнее…
Под общий одобрительный хохот Пашка норовил показать всем и сразу, как он растет, если только Валя позволит.
Пунцовая Валя не знала, как увести разговор от смущающей ее темы, и уцепилась за первую же подвернувшуюся под руку возможность. А под руку подвернулся высокомерный гаденыш Дубовец. Год назад он окончил нашу же школу и точнехонько нашел применение своей природной и фамильной дубоватости, поступив в военное училище, а сейчас, оттарабанив первый курс, фланировал по поселку, что твой генерал…
— И че Маруська нашла в этом воображале? — переключила Валя всех нас на курсанта.
Шебутной Пашка тут же принял пас.
— Ма-арусь, — приостановил он проплывающую пару, — бросай этот сапог и давай к нам…
Маруська фыркнула, а Дубовец хорошо поставленным голосом (не зря все-таки его там дрессировали целый год) сообщил нам, что все мы — дерьмо подзаборное и всю жизнь будем в этой деревне дерьмо месить, а когда попадем под его начало в армию, то будем там все дни напролет то же дерьмо месить на плацу…
— Это он, наверное, про то дерьмо, что с него повыбивали на том самом плацу? — язвительно спросил Пашка у всех нас разом.
— С него еще выбивать и выбивать, — рассудительно отозвался Генка.
— Давай-давай, маршал, маршируй отсюда, — напутствовал Серега курсанта, чуть подтолкнув его по направлению к клубу…
В наглой выходке Дубовца смелости не было ни на децело — одна только дурость и выпендреж перед аппетитной девахой. Он знал, что по железным правилам поселка никакой драки на глазах у барышень быть не может, а так как жили они с Марусей забор в забор, то и отвечать сегодня за оскорбительную выходку не придется. Ну, а завтра как-нибудь все утрясется (назавтра и вообще многое утрясается само собой).
Но Дубовец ошибался. А с ним вместе и мы с Тимкой и Мешком, иначе мы ни за что не оставили бы Серегу этим вечером одного и скорее всего не читали бы сейчас этой афиши (или ее вообще бы не было, или мы тоже болтались бы с другой ее стороны, в КПЗ районной ментовки, ожидая завтрашнее представление).
Генку переклинило. Во-первых, плац и прочие армейские радости близко маячили только ему, и поэтому только к себе и отнес он весь дубовецкий гавк, а во-вторых, все произошло на глазах его подружки… В общем, он завелся. Весь вечер он караулил курсанта, но тот проявил совершенно незаурядную выдержку (или осторожность) и ни разу не отлучился от расплясавшейся и раскрасневшейся Маруси — даже и по нужде. И с танцев он возвращался, крепко держа Марусю за руку и все время пристраиваясь рядом с другими парочками. Но один поворот и другой, и уже вроде бы только они одни на темной улочке, а потом Марусю окликнула Генкина Валя, и та подошла узнать, в чем дело.
Тут и настигло курсанта справедливое возмездие. Все оно заняло минуты три-четыре. Генка придержал пыхтящего Дубовца за шиворот, Пашка нашлепал того по ушам — не слишком больно, но обидно и заметно (уши назавтра должны были сиять розовыми пельменями), а Серега наполовину сдернул с курсанта штаны и попинал розовую задницу. Когда Генка отпустил курсанта, тот упал и скоренько потелепал на четвереньках прочь от своих обидчиков, но, не рассмотрев местности, уперся башкой в забор и завыл — дико и обреченно. Маруся помчалась на этот вой, и мстители только и успели, что еще слегка попинать оттопыренный зад будущего офицера.
Маруся помогала своему ухажеру подняться на ноги и, прислонив его к забору, старалась очистить расхристанный мундир, а удовлетворенные экзекуторы молча давились смехом за тем же забором.
Через несколько минут Дубовец вошел в разум, оглянулся, принюхался — и побежал.
— Куда ты? — заголосила Маруся.
— Куда он? — прошептал Пашка.
