Наталия Костина - Только ты
– А медведь тоже так делать будет? – Глаза у Кирки сверкали, щеки разрумянились… или это все-таки стал действовать запрещенный шоколад?
Он очень сомневался, что медведь будет устраивать такой тарарам, даже после шоколадки, но пообещал:
– Будет! Если ты сейчас быстро все доешь.
– А я уже все доела!
Детская тарелка действительно была пуста. Вот что значит правильно поставленный процесс!
– Так, иди мой руки… или лучше я сам тебя умою…
– Я сама умею! – своевольная девчонка нахмурилась. – Я уже не маленькая!
– Ладно, – покладисто согласился он. – Давай сама. А я сейчас мигом супчику похлебаю и поедем… Где наши чистые вещи лежат?
Два дня назад ему позвонила ужасно смущенная Лиля и спросила, не сможет ли он неделю побыть с Киркой. Их главный отправляется на книжную выставку во Франкфурт, и она должна ехать с ним. Обычно он всегда берет с собой зама, а лично она отлучается из дому очень редко, все-таки у нее ребенок… И она всегда заранее согласовывает…
Он слушал в трубке Лилин взволнованный голос и радовался. Она все объясняла ему, с трогательными подробностями, как и чем заболел зам и куда именно уехала в отпуск подруга, которая обычно присматривает за Киркой во время ее отлучек. Вот, и она думала… очень долго думала… и она ни за что бы его не попросила, если бы не такой крайний случай, но… оказалось, что во всем городе ей совершенно не с кем оставить ребенка! И если он сможет ей помочь… она постарается побыстрее… и приготовит для Кирюхи все, что нужно… пусть он не волнуется, ему ничего не придется… только побыть рядом с ней после садика. И это так некстати, что главный принял решение, что поедет она…
Ее чуть глуховатый извиняющийся голос звучал для него музыкой, и, наверное, он впервые в жизни почувствовал, что не только готов сидеть неделю с Кирюхой, но и…
– Ты сейчас на работе? – спросил он.
– Да, конечно…
– Тогда я к тебе подъеду.
Он уже много раз встречал ее внизу, у выхода из редакции, но сегодня поднялся наверх и под каким-то немыслимым предлогом попросил познакомить его с главным. Тот оказался кургузым одышливым дядечкой лет шестидесяти, с обширной лысиной и необъятным интеллектом, но до героя-любовника явно не дотягивал. Помавая пухлыми ручками, он пригласил интересную личность майора Лысенко побеседовать в его заваленном книгами кабинете и откушать кофеечку, но Игорь благородно отказался и отбыл обратно на работу. Вечером ему была вручена Кирюха, с подробнейшими инструкциями, а также перечислением того, чего ей не следует разрешать.
– Игорь, мне оттуда будет дорого звонить, так что если какой цейтнот… и при этом деньги у меня вдруг кончатся, вы не волнуйтесь… я перезвоню сразу же, как пополню счет.
– Ну, Интернет же есть! Что ты так волнуешься? Вечером по скайпу поговорим – или я сам тебе позвоню! И мне кажется, что ты зря так переживаешь! Ничего с нами тут не случится! – легкомысленно сказал он. – Обещаю: мы будем тебе звонить каждый вечер. И строить страшные рожи! Так что даже скайп сломаем! Правда, Кирюхин?
Кирюхин разбежалась по дивану и с лету вспрыгнула ему на спину, обхватив ручками шею.
– Правда! Сломаем! А ты меня покатаешь?
– На шее или на машине?
– На шее, на шее!
Почему-то с этим чужим ребенком он чувствовал себя таким счастливым, что… Но почему – чужим? Как у него повернулся язык назвать эту кроху, этот сгусток радости и тепла чужим? Разве для счастья людей обязательно должны связывать узы родства? Разве не так действует любовь, выстреливая в тебя в самом неподходящем месте, например в трамвае, поворачивающем в депо? В старом скрипучем трамвае, полном старух с кошелками, едущих по всему городу во всех направлениях в любое время дня… Или на скамеечке, стоящей на детской площадке… И люди, которые сначала кажутся совершенно посторонними, вдруг оказываются самыми родными на свете. Невидимые глазу, но очень прочные узы тянут их друг к другу, и поэтому они предлагают голодному попутчику булочку или протягивают сквозь сырой песок пальцы… И после этого их уже невозможно отпустить. Они становятся частью тебя самого. Прорастают в самое сердце, как… как эта мелкая любительница компота, шоколада и медведей Кирка!
Он не стал озвучивать свои мысли при Лиле – и не потому, что они пришли ему в голову впервые. Нет, далеко не впервые… он раздумывал над этим уже больше месяца. И очень кстати подвернулась эта неделя с Кирюхой – как некая желанная передышка, позволяющая упорядочить и мысли, и чувства, и желания. И отделить желание от вожделения… хотя рядом с Лилей это было непросто.
– Я тебя сам отвезу, – пообещал он подруге.
– Игорь, а кот? – вдруг озаботилась она уже в аэропорту, когда он нес ее единственную сумку на регистрацию.
Василий привык оставаться в одиночестве: он сносно себя вел, даже когда майор уходил на суточные дежурства.
– Ну, буду наезжать раз в день, проведывать, – решил он.
– Лучше забери его к нам. Главное, чтоб Кирка его не слишком мучила…
– Это не так-то просто. Он весит больше ее в два раза! – успокоил он.
Он дождался, пока главный под ручку уволочет все время оборачивающуюся на него Лилю из поля зрения, а потом – когда самолет взлетит в небо, унося ее в какой-то там Франкфурт, в который она не хотела улетать, потому что здесь оставался он. Конечно, кроме него здесь была и ее маленькая дочь, доверенная его попечению, и прежде всего ее Лиля не хотела бросать одну, но Игорю очень хотелось думать, что по нему она тоже будет скучать.
На обратном пути он прихватил с собой Василия, которого на время поездки заточил в картонной коробке, обмотанной скотчем. Кот, путешествующий таким негуманным способом впервые, страшно сопел в проверченные дыры, драл картон, взвывал дурным голосом ко всем кошачьим богам и Гринпису, но был благополучно перевезен и водворен на новом месте. Кирюха, возвратившись из садика, пришла от кота в неописуемый восторг. У них с Лилей не было никаких домашних животных, и толстый флегматичный Василий, которого в прошлом году все-таки пришлось кастрировать, по очереди перемерил все кукольные костюмы, какие только налезали на его меховое пузо. Кроме того, Кирка наряжала его в свои комбинезоны, шапки и косынки, а однажды даже попыталась надеть на кота свои парадные колготки с кружавчиками. После того как Василий, которому такое внимание, несомненно, льстило, в экстазе неосторожно выпустил когти, колготки пришлось выбросить, но Игорь нашел в магазине почти такие же и положил их на место испорченных, надеясь, что Лиля не заметит подмены и Кирке не влетит.
Сегодня было воскресенье. Его, конечно, пробовали выдернуть на работу, но он не стал выдумывать причину, а доходчиво объяснил, что сидит с ребенком. И поэтому ни на какие сверхурочные не собирается. И вообще, по выходным на него теперь можно не рассчитывать. Бурсевич, похоже, ужасно удивился. У Лысенко была богатая фантазия, но сидеть с ребенком?..
– А чей ребенок, Игорь? – осторожно спросил он.
На что майор совершенно искренне ответил:
– Как это – чей? Конечно, мой!
* * *Иногда я с тоской думаю, что мне не убить вас всех… Потому что имя вам – легион. Когда я иду в плотной, густой, пропахшей вами толпе, я словно плыву среди канализационных отбросов. Вы маршируете по улицам сотнями… нет, не сотнями – тысячами, вы – дешевые, безмозглые, низкопробные шлюхи. И что толку, если я очищу планету еще от десяти или двадцати из вас… пусть даже больше? Но мне не истребить вас всех, и силы мои на исходе. Потому что каждый следующий акт освобождения Земли от вашего присутствия обходится мне все тяжелее… и только чувство долга гонит меня на улицу. И, умирая, вы пачкаете меня своей грязью, которая все равно изливается из вас, как бы аккуратно я вас не касался. Пачкаете так сильно, что я чувствую, как мой некогда мощный источник космической энергии подпитывает меня все хуже и хуже… Скоро он совсем иссякнет, и что я тогда буду делать без него? Поэтому мне надо торопиться… мне нужно успеть сделать многое… пока я еще могу выполнять свою миссию.
В прошлый раз я сказал тебе, что ни за что не стал бы убивать собственную мать. Но я долго размышлял над этим и пришел к выводу: она ничем не отличалась от всех вас. Все вы, без малейших исключений, постоянно производите себе подобных, захлебываясь похотью, как суки во время течки. О, как памятен мне кошмар раннего детства: мать, запершаяся в комнате с незнакомым мужчиной, кажущимся мне огромным и страшным. А я, одинокий, маленький, несчастный, оставлен в кухне, и сижу, плача, на холодном полу. Я не смею ослушаться, ведь мне приказано сидеть здесь и никуда не выходить! Мне так хочется лежать на теплом диване со своими игрушками или в своей кроватке, но комната заперта, и оттуда доносятся странные звуки… животные, звериные стоны, всхлипы и даже крики! И я забываю про запрет, я бегу, дрожу и стучу кулачком в дверь, но дикие звуки из-за нее только усиливаются. И я плачу, отчаянно плачу, я рыдаю под этой запертой дверью, и слезы текут уже даже не каплями – струями. Из-за своего безысходного страха я писаюсь в штанишки – потому что мучительно боюсь остаться навсегда на омерзительном, пахнущем поганой тряпкой, скользком полу под дверью, а моя милая, моя чудная мамочка никогда не выйдет из этой темной, замкнутой комнаты!
