Арсений Несмелов - Литературное наследие
БОЖИЙ ГНЕВ
Город жался к берегу домами,К морю он дворцы и храмы жал.«Убежать бы!» — пыльными устамиОн вопил, и всё ж — не убежал!
Не успел. И, воскрешая мифы,Заклубила, почернела высь, —Из степей каких-то, точно скифы,Всадники в папахах ворвались.
Богачи с надменными зобами,Неприступные, что короли,Сбросив спесь, бия о землю лбами,Сами дочерей к ним повели.
Чтобы те, перечеркнувши участь,Где крылатый царствовал божок,Стаскивали б, отвращеньем мучась,Сапожища с заскорузлых ног.
А потом, раздавлены отрядом,Брошены на липкой мостовой,Упирались бы стеклянным взглядом,Взглядом трупов в купол голубой!
А с балкона, расхлябаснув ворот,Руку положив на ятаган,Озирал раздавленный им городТридцатитрехлетний атаман…
Шевелил он рыжими усами,Вглядывался, слушал и стерег,И присевшими казались псамиПулеметы у его сапог.
Так, взращенный всяческим посевомСытых ханжеств, векового зла,Он упал на город Божьим гневом,Молнией, сжигающей дотла!
В НИЖНЕУДИНСКЕ
День расцветал и был хрустальным,В снегу скрипел протяжно шаг.Висел над зданием вокзальнымБеспомощно нерусский флаг.
И помню звенья эшелона,Затихшего, как неживой,Стоял у синего вагонаРумяный чешский часовой.
И было точно погребальнымОхраны хмурое кольцо,Но вдруг на миг в стекле зеркальномМелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,Сурово сжатые уста!..Глаза, надломленные брови,И между них — Его черта,
Та складка боли, напряженья,В которой роковое есть…Рука сама пришла в движенье,И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,В той перламутровой тишиМоим последним был салютом,Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклономСвоей прекрасной головы…И паровоз далеким стономКого-то звал из синевы.
И было горько мне. И ковкоПеред вагоном скрипнул снег:То с наклоненною винтовкойКо мне шагнул румяный чех.
И тормоза прогрохотали,Лязг приближался, пролетел,Умчали чехи АдмиралаВ Иркутск — на пытку и расстрел!
ЖЕНА
От редких пуль, от трупов и от дымаРазвалин, пожираемых огнем,Еще Москва была непроходима…Стал падать снег. День не казался днем.
Юбку подбирала,Улицы перебегала,Думала о нем…
Он руки вымыл. Выбрился. НеловкоОт штатского чужого пиджака…Четыре ночи дергалась винтовкаВ его плече. Он вздрогнул от звонка.
Сердце одолела,Птичкой рядом села,Молода, легка!..
Он чертыхался. Жил еще Арбатом.Негодовал, что так не повезло,А женщина на сундуке горбатомРазвязывала узелок.
Мясо и картошка…Ты поешь немножко,Дорогой дружок!
Он жадно ел. И веселел. Красивый,За насыщеньем увлеченно нем.Самозабвенный и себялюбивый,Безжалостный к себе, к тебе, ко всем!
Головой прижалась,Жалобно ласкалась…Завтра — где и с кем?
Прощались ночью. Торопливо обнял.Нe слушал слов. В глаза не заглянул.Не оглянулся. Тлела, как жаровня,Москва… И плыл над ней тяжелый гул.
Знали, что навеки…Горы, долы, реки, —Словно потонул!
Прогромыхало, прошуршало столькоГодов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.Он вспоминает имя: «Стаха, полька…Вы знаете, я тоже был женат».
Борода седая…«Где ж она?» — «Не знаю.И была ль она!»
МОИМ СУДЬЯМ
Часто снится: я в обширном зале…Слыша поступь тяжкую свою,Я пройду, куда мне указали,Сяду на позорную скамью.
Сяду, встану — много раз поднимутГоспода в мундирах за столом.Все они с меня покровы снимут,Буду я стоять в стыде нагом.
Сколько раз они меня заставятЖизнь мою трясти-перетряхать.И уйдут. И одного оставят,А потом, как червяка, раздавятТысячепудовым: расстрелять!
Заторопит конвоир: «Не мешкай!»Кто-нибудь вдогонку крикнет: «Гад!»С никому не нужною усмешкойПодниму свой непокорный взгляд.
А потом — томительные ночиОбступившей непроломной тьмы.Что длиннее, но и что корочеИх, рожденных сумраком тюрьмы.
К надписям предшественников имяЯ прибавлю горькое свое.Сладостное: «Боже, помяни мя»Выскоблит тупое острие.
Всё земное отжену, оставлю,Стану сердцем сумрачно-суровИ, как зверь, почувствовавший травлю,Вздрогну на залязгавший засов.
И без жалоб, судорог, молений,Не взглянув на злые ваши лбы,Я умру, прошедший все ступени,Все обвалы наших поражений,Но не убежавший от борьбы!
ПОТОМКУ
Иногда я думаю о том,На сто лет вперед перелетая,Как, раскрыв многоречивый том«Наша эмиграция в Китае»,О судьбе изгнанников печальнойЮноша задумается дальний.
На мгновенье встретятся глазаСущего и бывшего: котомок,Страннических посохов стезя…Скажет, соболезнуя, потомок:
«Горек путь, подслеповат маяк,Душно вашу постигать истому.Почему ж упорствовали так,Не вернулись к очагу родному?»Где-то упомянут — со страницыВстану. Выжду. Подниму ресницы:
«Не суди. Из твоего окнаНе открыты канувшие дали:Годы смыли их до волокна,Их до сокровеннейшего днаТрупами казненных закидали!
Лишь дотла наш корень истребя,Грозные отцы твои и дедыСами отказались от себя,И тогда поднялся ты, последыш!
Вырос ты без тюрем и без стен,Чей кирпич свинцом исковыряли,В наше ж время не сдавались в плен,Потому что в плен тогда не брали!»
И не бывший в яростном бою,Не ступавший той стезей неверной,Он усмешкой встретит речь моюНедоверчиво-высокомерной.
Не поняв друг в друге ни аза,Холодно разъединим глаза,И опять — года, года, года,До трубы Последнего суда!
ЦВЕТОК
Есть правда у цветов, у птиц, у облаков, —Вот маленький рассказ из глубины веков:
В Испании священный трибуналОдной маранки дело разбирал,Что будто бы, хотя и крещена,Всё к Моисею тянется она,И так, крестясь, показывал сосед!Усердья к мессе у маранки нет.И, прокурора выслушавши речь,Два старца в рясах присудили: сжечь.
Но третий медлил… Был он тоже строг,Но в пальцах у него синел цветок,Что из окна к ногам его упал,Когда он шел в священный трибунал.
Немало знал монах латинских слов,Но позабыл он имена цветов,Лет пятьдесят уж, люди говорят,Он не вдыхал их нежный аромат.
И он цветок в судилище принес,И всё склонял к нему орлиный нос,И даже, ранен красотой цветка,Он целовал его исподтишка.
И братья-инквизиторы к немуПоворотились разом: почему,Всегда ретив, достопочтенный братСегодня медлит, думою объят?
И только тут монах мечту спугнулИ строго на преступницу взглянул.
Она была еще совсем юна,Как стебелек тонка была она,И увенчал непрочный стебелекПрелестной, гордой головы цветок.
Как две стихии встретились глаза —Застенков мгла и неба синева,И победила нежная лазурьТьму всех ночей и молнии всех бурь;Глаза глазам ответ послали свой:«Я не сожгу тебя, цветок живой!»
И самый старший, главный между трех,Он на костер маранку не обрек,На этот раз костер не запылал,Но сам монах покинул трибунал:Почувствовавший, как красив цветок,Он и людей уже сжигать не мог.
Любите птиц, любите облака,Недолговечную красу цветка,Крылатость, легковейность, ароматИ только тех, что всё и всех щадят!
ЛАМОЗА
