Виктор Голявкин - Избранные
— Что за птица? — спросил один из ребят.
— Он отличный парень! — сказал И-И. — Он славный малый, вот и все!
— Крепко ему где-то досталось, — сказал тот же парень.
— Ах, бросьте вы, — сказал И-И, обнимая меня, — ничего с ним не случилось, ничего не было, разве не так?
— Ничего не было, — поддакнул я.
Возле нас собирался народ, зеваки, завсегдатаи.
Прошли в зал.
И-И предложил мне сесть на скамейку, посмотреть, как разрядники тренируются, если у меня со временем в порядке. Я ответил, что со временем в порядке, сел на скамейку, все время прикрывал нос ладонью. Тренировка разрядников во многом отличалась от нашей. Они бились крепко в спарринге и на снарядах занимались до одурения. Как резко они отличались от нас своим умением! Один из ребят, щупленький, но мускулистый, подошел ко мне, сел рядом.
— Где это тебя так? — спрашивает.
— Известно где.
— Крепенько.
— Ладно, сам знаю, что крепенько, лучше тебя.
— Да ты не обижайся, меня знаешь как лупят, а я ничего. Продолжаю. Бокс — дело такое, если начал, никогда не бросишь, засасывает. Подумаешь бросать, а как вспомнишь прошедшее — не можешь. Не горюй. У тебя первый бой?
— Первый.
— А у меня шестнадцать.
Я посмотрел на него с уважением.
— Много выиграл? — спросил я.
— Ни одного.
Я думал, он шутит.
— Как же так?
— Удары я слабо переношу, поэтому и происходит. Частые нокдауны и все такое. Заденут вроде бы несильно, а я готов. Но бросать не собираюсь. Хотя бы один бой выиграю, тогда, может быть, брошу. И то не уверен, вдруг, наоборот, потянет — рубикон перешагну: Так что ты не переживай, держись, парень!
Он мне понравился своей искренностью, откровенностью, упорством. Шестнадцать боев проиграть подряд и в тоже время не отчаиваться! Есть в этом и бесспорная бесперспективность, все равно он ни черта не добьется, раз такой слабак, но мужественный паренек, ничего не скажешь.
— А как твоя фамилия? — спросил я, сам не знаю зачем.
— Дубровский, — сказал он, явно польщенный.
— Покажи Мамедову свой нырок, Дубровский! — позвал его И-И.
Мой утешитель сорвался с места показывать нырок Мамедову. Как видно, он был техничный паренек, умел он многое и знал, но проигрывал из-за физических данных — совершенно не выносил ударов. Симпатичный Дубровский. Чем-то он меня окончательно успокоил, даже устыдил, с его необычным послужным списком.
Досидели до конца тренировки. Вышли с И-И последними.
— Почему я так ужасно проиграл? — спросил я. — Ведь я шел вперед, атака — лучшая защита, не ваши слова?
— Вперед — это еще не все. Надо и вглубь одновременно.
— Как то есть вглубь?
— Соображать.
— Неужели я совсем не соображал?
— Ты прешь как бык. Бык кидается на красное, но ты же не бык! Великие боксеры боксируют, словно поют. Легкость — вот что важно! Ноги уже! Уже ноги, братец! А голову ниже! Карпантье скользил по рингу, он был легок как бабочка, быстр, как ягуар, а удар его, резкий, как молния, поражал, точно смерть. Но он не был быком. Никто из великих боксеров не был быком. Быка можно свалить очень быстро, с его бычьими мозгами…
Мне вдруг показалось, он начнет меня оскорблять сейчас, не хотелось мне этого.
— А Дубровский здорово соображает? — спросил я.
— Дубровский — трагик. Между прочим, он неплохо соображает, даже помогает ребятам советами. Он способен уходить от ударов, но малейший удар его сваливает. Удары он не держит, боксера из него, конечно, не выйдет.
— Зачем же ему тогда боксом заниматься?
— Ему нравится.
— Мало кому что нравится!
— Мне он тоже нравится, — сказал И-И, — черт бы побрал эти данные, которых у него, к несчастью, нет…
— Парнишка, с которым я боксировал, очень сильно бил, — сказал я, — у меня болит все тело, клянусь вам.
Он вдруг прошептал мне в ухо:
— Этот парнишка боксирует два года, к твоему сведению.
— Как?!
— Не хотел я тебе говорить, но не выдержал.
— Это же несправедливо!
— Не было пары.
— А я при чем?
И-И такие встречи практиковал, как потом выяснилось, чтобы закалить, умерить прыть, проверить новичка. Специально все подстроил. Полезно это или нет — сказать трудно, но жестоко. Да и способному в потенции боксеру можно отбить навсегда охоту к боксу.
— Все-таки он меня ни разу не сбил! — воскликнул я.
— Вот видишь!
— А я его сбил в первом раунде!
3Как всегда, ей хотелось «отчебучить», подскочила ко мне сзади на улице, потянула за рубашку, и я обернулся.
Видок мой Ирку поразил.
— Ой, мамочки, что это с тобой?
Я растерялся, прикрыл нос ладонью. Отправился за картошкой, вот те на! Болтаю сеткой и молчу.
— Ой-ой! — Она меня рассматривала своими большущими круглыми глазищами, а я готов был сквозь землю провалиться — очень уж неподходящее время меня рассматривать. Дома надо сидеть с такой физиономией, а не шляться по городу: каждый будет тебя останавливать, интересоваться, надоедать.
— Работаю… — сказал я, криво улыбаясь.
— Кем же ты работаешь?
Я провел два удара по воздуху без лишних слов.
— В чем твоя работа заключается?
— Боксом занимаюсь.
— Тебя бьют? — спросила она участливо.
— Это еще почему?
— Видно по тебе.
— Со всеми бывает.
— Неужели в лицо разрешают?
— Непременно, — сказал я гордо.
— Такого и пожалеть можно.
— А чего меня жалеть, нечего меня жалеть, не терплю, когда меня жалеют.
— Ну, как хочешь.
— Как бы, интересно, ты меня пожалела?
— Сказала бы: «Мне тебя жалко», вот и все.
— Вот и пожалей своего жениха, может, он расплачется. Мне не терпелось спросить про него, а тут к слову пришлось.
— Между прочим, Сашка — гимнаст, чудесный парень, у него второй разряд, заботливый и без глупостей.
— Без каких глупостей?
— Будто ты не знаешь!
О каких она глупостях толкует? Со своей стороны я ничего плохого не позволял, на что же намекать?
— Я гимнастику за спорт не считаю, — сказал я, — сплошной цирк. Бокс — это сила, а все остальное мура. Где ты этого гимнаста выкопала? Если он мне сейчас попадется, я ему двину разок, и порядок, чтобы под ногами не болтался.
— Ты двинешь? Да он тебя так двинет!
— Он двинет? Если я двину…
Она захихикала. Разговор зашел в тупик.
— Для этого ты меня за рубашку дернула? — спросил я.
— Хотелось — вот и дернула.
— Сашку своего дергай.
Я заволновался, как бы она не ушла; всегда вот ляпнешь, а потом боишься, как бы не ушла. Рад, что она остановила, но про гимнаста я выслушивать не мог: ненавидел я этого типа. Ревность мне покоя не давала, так всего и переворачивала. Уехал на лето, а тут этот гимнаст, обидно. Как все исправить? Взять ее, схватить, прижать к себе и не отпускать к гимнасту, она ведь меня сама остановила, что-нибудь да значит, раз сама. Но прижимать ее здесь, на улице, никак невозможно…
— Не хочешь ли ты в Ботанический сад? — спросил я, ужасно волнуясь.
Она с улыбкой покачала головой. Может быть, вспомнила ту скучную прогулку, нудный разговорчик о фильме. Сдался Ботанический сад, но, как назло, ничего в голову не лезло.
— Только ты мне о гимнасте не напоминай, я тебя очень прошу…
— Отчего же? — сказала она кокетливо. — Вот и буду! Я люблю самостоятельных мужчин, а он отличник. Мужчина должен учиться на пятерки, чтобы мне понравиться. Из двоечника не будет толку, а ведь тебя даже из школы исключили.
— В школе я восстановился, — сказал я, — и двоечником быть не собираюсь. Знаю я твоих отличников-тупиц, на них смотреть тошно.
— А мне на двоечников смотреть тошно.
Разговор шел не туда все время. Внезапно она сказала:
— Между прочим, я бы сейчас в кино пошла, пока Сашки нет.
Мне показалось сверхнахальным напоминать о своем Сашке и предлагать тут же сходить со мной в кино. По она не сказала «со мной». А я моментально представил, что сижу с ней рядом в темноте целый сеанс, и у меня закружилась голова.
— Пойдем вместе в таком случае, — сказал я как можно безразличнее, забыв о картошке, помня о своем лице, — пойдем, если тебе со мной не стыдно…
— Если попадем на сеанс, — сказала она.
С моей опухшей рожей пошла по улице, в кино, нисколько не смущаясь! Я оценил, но виду не подал.
Нам повезло, мы взяли билеты и сели в последний ряд.
Потушили свет, я смело взял ее за руку и не выпускал до конца сеанса, а она не отнимала. Сашка-гимнаст не выходил у меня из головы.
Не успел зажечься свет, как она вдруг вырвалась и выбежала из зала. Я за ней, но ее уже нигде не было.
Как понять? Сидела со мной, сама меня в кино потащила, и сразу бежать…
