Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
По дороге процессия натыкается на пастора. Глаза пастора за толстыми стеклами очков моргают еще больше, чем обычно. Пастор явился в полном облачении и занял место за гробом рядом с фрау Мюллер.
— Он ждал, пока сядет солнце, — шепчет одна из работниц.
Его милость, однако, расслышал этот шепот.
— Какое отношение имеет солнце к похоронам?
Женщины молчат.
— Фрау Венскат, скажите, пожалуйста, какое отношение?
— Людей, которые сами наложили на себя руки, можно предавать земле лишь после захода солнца, милостивый господин.
Господин качает головой.
Надгробное слово оказывается предельно кратким, оно будто утыканная булавками подушечка под голову Мюллеру.
Короче говоря, умереть должны все, но отнимать жизнь у самих себя мы не имеем права, потому что не сами себе ее дали. Нет и нет, мы должны смиренно ждать, пока богу не будет угодно взять нас из этой юдоли скорби.
Короткая, нестройная молитва и — аминь. Три руки — три пригоршни песка, как последний привет. Лопе берет песок обеими руками. Мать не плачет, остальные женщины притворно всхлипывают.
— Итак, мы не должны отнимать жизнь у самих себя, ибо это неугодно богу, — философствует Блемска в разговоре с Фердинандом на обратном пути, — а как быть, когда жизнь у нас отнимает кто-нибудь другой?
— Тогда этот другой бывает заклеймен как убийца и кара поражает его еще здесь, на земле, от руки… как бы это выразиться? От руки правосудия.
— Нет, я не про то. Вот если кто толкнет нас на самоубийство, как те, что гонят нас на войну?
— Это другое дело.
— Почему другое?
— Ну, тут… скажем, так… тут проявляется воля всего народа; если ты убьешь кого на войне, это не убийство, потому что…
— Потому что это убийство по приказу?.. — перебивает его Блемска.
— Ну ты… ты ведь не за свою семью идешь воевать… а… а за отечество, которому грозит опасность…
— В последнюю войну мне никто не грозил.
— Да, да, это все очень непросто, — уклоняется Фердинанд. — А ты видел, как оскалился Мальтен, когда заговорил пастор?
Блемска не отвечает.
Кучер Мюллер получает в свое распоряжение крест из тронутого коричневой морилкой дерева. На кресте написано: «Дорогому, незабвенному отцу» — и строчкой ниже: «Ветеран мировой войны 1914/18 Август Мюллер». Все как следует быть. При жизни его не причисляли к крестьянам, хотя он всю жизнь день за днем работал в поле. Наверно, по этой причине он и после смерти должен лежать на особицу в своем углу позади часовни. Не помоги он сам своей смерти, лежать бы ему сейчас возле лавочницы Крампе.
Лопе начинает смекать, как ему лучше использовать свободное время. У отца он научился вязать веники. Мать считает, что он сам должен заработать себе деньги на костюм для конфирмации. К тому же у отца все сильней дрожат руки. Он так пьет, что ничего уже толком делать не может. Поэтому Лопе теперь почти не приходится читать. Мать всюду его отыскивает, будь то на сеновале или в парке среди кустов.
— Займись чем-нибудь дельным, от чтения сыт не будешь.
Лопе садится на лежанку и начинает «прирабатывать». Воскресным вечером он приносит свои изделия в замковую кухню, к торговцу Кнорпелю, трактирщику Тюделю либо мяснику Францке. Вот и Блемска заказал у него недавно три веника.
По будням, когда в школе нет занятий, Лопе выходит с матерью на поле. Он работает с женщинами — режет осот, дергает редьку, сажает капусту, убирает брюкву, вяжет снопы, копает картошку. Но книги не идут у него из головы. С их помощью можно объездить весь мир, не покидая своего дома.
Как-то раз его осеняет ценная мысль: читать можно в церкви. Просто вместо молитвенника он будет брать с собой книгу для чтения, новую книгу Фердинанда.
Конфирманты собираются слева от входа у церковной ограды, сложенной из крупных валунов. Клаус Тюдель и Альберт Шнайдер режутся в пристенок. Альберт Шнайдер кидает монетку об стену. Кидая, он прикусывает кончик языка.
— Достал, — смеется Клаус Тюдель. Он упирается большим пальцем в свою монету, а мизинцем дотягивается до Альбертовой. Его пяди хватает, чтобы соединить обе монеты. Теперь бросает Клаус.
— Вот грабитель, — шипит Альберт, — да ты таким манером выудишь у меня все деньги! На какие шиши я сегодня куплю сигареты?
Очередная монета звякает о выступ стены.
— Если ты и эту ограбастаешь, ищи себе черта в партнеры.
Теперь бросает Клаус.
— Не достал! — ликует Альберт. Он поднимает свою монету и снова швыряет ее о стену.
— Не достал! — кричит на этот раз Клаус и наклоняется.
— Достал!
Клаус снова выиграл. Альберт дает ему кулаком под ребра.
— Не диво, что вы богатеете! Вы прямо выуживаете деньги из чужого кармана.
Словно раскаты грома обрушиваются первые удары колокола на головы собравшихся детей. Содрогаются двери и стены. Пастор шествует в ризницу. Дети смолкают, теснятся в дверях, какая-то девочка вполголоса скулит:
— Спятил ты, что ли? Ой, ноги, ой, ноги!
И тишина.
В церкви запах, как в заброшенной пещере. С легкой примесью тлена. Взвизгивают мехи органа. Их накачивает парикмахер Бульке. Первые аккорды, пенясь, изливаются с хоров в церковный неф, словно вырвавшаяся на свободу вода из запруды.
Дети поднимаются на хоры.
— У тебя карты есть? — спрашивает Альберт Шнайдер Клауса Тюделя.
— Да, целых две колоды, только Пауле Венскат не пришел.
— Тогда пусть Лопе за него играет.
— У него же денег никогда нет.
— А один на один я с тобой не стану. Думаешь, я тебе позволю еще раз меня обыграть?
Прежде чем сесть, дети прижимают шапки подбородком и шевелят губами: это они так молятся.
— А надломанного короля бубей ты выкинул? — бормочет Альберт из-за шапки.
— Я ж тебе ясно сказал, садовая башка, что у меня две колоды.
Они садятся. Прихожане начинают петь. Лопе тоже не молится. Кто здесь услышит, молится он или нет. И без него хватает шума, когда играет орган. Он садится на барьер хоров и смотрит вниз. Как смешно выглядят люди, если смотреть на них сверху. Так и подмывает плюнуть кому-нибудь на голову. Какими же тогда видятся эти люди господу на небеси? Наверняка они кажутся ему оттуда меньше вшей. А может, он время от времени прищелкивает одну-другую вошку своим огромным ногтем?
Торговец Кнорпель с женой все время сидят на одних и тех же местах. Это дается за особую плату. У фрау Кнорпель волос на голове осталось всего ничего. Белая кожа просвечивает сквозь туго натянутые пряди. Она сидит на шелковой подушечке, которую приносит с собой в сумке.
Карлина Вемпель, сухая и тощая, как черная свеча, сидит на передней скамье. Булочник Бер вычищает из-под ногтей остатки теста. Выложенная короной коса на голове у жены учителя напоминает тарелку. В нее можно бы насыпать песочка, налить воды и проращивать огуречные семена. У молодых девушек голова непрерывно раскачивается, словно крупная картофелина на грохоте сортировочной машины. Мясник Францке оглаживает сине-красными пальцами желтый, свиной кожи, переплет своего молитвенника. Он не поет. А вот Венскат поет, и очень даже громко. Лысая голова столяра Таннига в окружении длинных волос по бокам похожа на яйцо, лежащее в гнезде из сена. Жена смотрителя кашляет прямо в затылок жене пастора. Пасторша достает из молитвенника кружевной платочек и, не оглядываясь, вытирает шею и воротник. Мундир жандарма Гумприха выглядит на фоне черных выходных костюмов будто зеленая клякса. У сапожника Шурига, как всегда, черные руки. Шульце Попрыгун ерзает на своем месте, словно ему подсыпали на сиденье едучего порошка, а Шпилле, один из учеников Гримки, под звуки органа учится отбивать такт ребром ладони и пальцами.
В самом низу органных трубок укреплено зеркало. Учитель заглядывает в него, когда играет. Он видит в зеркало, как пастор поднимается по ступенькам к алтарю. Для него это знак прекратить музыку.
Последние такты раскатываются по нефу. Становится очень тихо, будто заткнули пробкой дыру, из которой, словно вода, вытекала музыка.
Пастор читает вводную молитву. Его голос звучит, как из жестяного рупора. Снова вступает орган. Прихожане поддерживают орган своим пением. Визгливые женские голоса, раскатистые мужские басы, и среди них хвастливо звенит тенор Венската.
Альберт Шнайдер щиплет Лопе:
— Сегодня будешь играть с нами в карты. У тебя деньги есть?
Совершенно случайно у Лопе оказывается несколько «вениковых» пфеннигов на случай сбора даяний.
— Деньги? Деньги-то есть, только я еще не умею играть в карты.
— Че-его? А впрочем, не беда. Мы тебя научим в «шестьдесят шесть», это просто, как детская игра.
Литургия подходит к концу. Парикмахер Бульке отдыхает, сидя на педалях органа. На хорах для господ, неподалеку от алтаря, распахивается дверь. Солнечный свет, лучи грешного мира какое-то мгновение заливают крестильную купель и ступеньки алтаря. Милостивая госпожа, за ней — Ариберт, за Арибертом — Дитер, позади всех — милостивый господин в сюртуке. Они опускаются на подушки высоких дубовых кресел. Спинки и подлокотники кресел украшены резьбой.
