Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— А ну, выходи, кто желает, — говорит он, и они оставляют его в покое.
Теперь Фердинанд время от времени задерживается у окошка Фриды Венскат. Они беседуют сквозь изгородь из фуксий. Он видит на ее швейной машинке целую стопку грошовых романов. «Воспоминания метрессы, или Продажная любовь».
— Вы это читаете?
— Я вообще читаю запоем, господин конторщик. — И Фрида страстно вращает глазами.
— Я нахожу эту литературу — как бы это выразиться — не очень хорошей. И давно вы читаете подобные романы?
— Очень давно. Сразу после окончания школы я начала их читать. Мне дает их Стина, а Стина получает их от ее милости.
— А вы не находите, что в этих книгах повторяется одно и то же, что ты читаешь их как бы по кругу?
Фрида, когда читала, не обнаружила никаких признаков круга. Взять хотя бы саму графскую метрессу. Она греховна, как женщина юга. Она почти каждую ночь торгует своим телом. Они с графом такое вытворяют, что и в голову никому бы не пришло, если бы об этом нельзя было просветиться благодаря книге.
— Ну, где брать сведения человеку, который прикован к дому, вот как я. — Фрида в волнении сучит своими култышками и проводит языком по бескровным губам.
Фердинанд растроган.
— Вы всерьез полагаете, будто любовь развивается так просто, скажем, так примитивно, как в этих романах?
На этот вопрос Фрида не знает, что и ответить, не имея соответствующего опыта. Взгляд у нее становится томным и засасывающим, глаза подергиваются поволокой.
— Вам надо читать другие, лучшие книги. Скажем так: вам надо внутренне двигаться вперед, заходить все глубже в заповедные долины любви. А вы, если можно так выразиться, все время ходите вокруг одного и того же дерева и любуетесь одними и теми же цветами.
— Я брала книги и в школьной библиотеке, но индейцы меня не интересуют. Представьте себе, господин конторщик: когда читаешь, как у человека снимают с головы кожу, это причиняет настоящую боль, если вот так сидишь, как я.
Фердинанд обещает при случае принести ей другие книги.
— Спасибо, большое вам спасибо, господин конторщик, только, ради бога, не про индейцев.
— Хорошо, не про индейцев.
Мимо идет жена управляющего. Вот как раз в эту минуту. Она бросает презрительный взгляд на Фриду и укоряющий — на Фердинанда. Тело ее превратилось в круглый шарик, который катится по-прежнему проворно. Фердинанд глядит ей вслед и задумывается. А Фрида мысленно целует задумавшегося Фердинанда в щеки и в лоб.
— Видите, у нее будет ребенок, ребенок — лишь сейчас, так сложны порой пути любви.
— О да, — говорит Фрида и на все воскресенье сыта этим разговором. Она уже не может читать с прежним спокойствием и вниманием. В мыслях ее господин конторщик то и дело оборачивается графом, а сама она — его метрессой.
В одно из воскресений Липе Кляйнерман дольше обычного не возвращается домой.
— Вечно эта пьянка, — ворчит мать. — Откуда он только деньги взял? — И с этими словами она засовывает в духовку уже готовый обед.
Лопе украдкой выскальзывает из дому.
— Посмотрю, может, отец уже в конюшне.
Он, конечно, врет, ему просто хочется заглянуть в свой закуток на сеновале. Волосы у Лопе опять отросли длинные-предлинные. Не ровен час, у отца снова возникнет идея поиграть в бойню. А Лопе не желает больше ходить плешивый, не желает, чтобы голова у него была, как тыква. Вот уже несколько дней на голове у Лопе в непослушной гриве можно заметить извилистую линию, которая должна изображать пробор. Лопе поглядывает в осколок зеркала. Он нашел его в господском мусорном ящике. Лопе глубоко убежден, что теперь его голова ни капельки не похожа на тыкву.
Некоторое время Лопе спокойно читает, потом он слышит внизу шаги матери и съеживается. Мать проходит мимо. Лопе спускается по лестнице. Кучера приходят задавать лошадям дневной корм. Мать с ожесточением двигает горшки на кухне.
— Отца там нет, — говорит Лопе со смиренным видом.
— Это любому дураку известно, — обрезает мать.
Замковые часы бьют час. Их дребезжащие удары дрожа расходятся в горячем полуденном воздухе. Труда что-то тихонько мурлычет себе под нос.
— Рехнуться можно от твоего воя, — сердится мать. — Если он сейчас не придет, будем обедать без него. Достань лучше ложки.
Кто-то украдкой шмыгает мимо окна, и отражение головы Венската на миг возникает в распахнутой створке.
— Матильда, подойди-ка к окошку.
Венскат начинает шептаться с матерью.
— Да ну! Быть не может! — говорит мать и задумчиво подносит к лицу сложенные руки. Венскат идет дальше. Немного спустя мать начинает куда-то собираться.
— Лопе, достань еду из печки, покорми Труду и маленькую. Поешьте все. Я тут ненадолго. Только смотри, не выходи из дому.
Лопе раскладывает еду по тарелкам.
— Ох, — говорит Труда с картофелиной во рту, — отец, наверно, пьяный придет.
Лопе прячет подальше ведро с водой.
— Когда он придет, я сбегу. Не хочу, чтобы он меня опять обкорнал.
Полдень тяжелым одеялом лег на двор и парк. Устало жужжат мухи. Через равные промежутки временя раздается бой замковых часов. Лопе считает: два часа, три. Возвращается мать и торопливо отыскивает что-то в ящике комода. Она тяжело дышит, должно быть, бежала. Лицо у нее приняло какой-то лиловый оттенок. Грудь вздымается.
— Что с отцом? — спрашивает Труда.
— С отцом? А что с ним может… Ну да, конечно… С отцом… — И мать уже снова за дверью.
— Может, он свалился в пруд, — говорит Труда и хлопает в ладоши. — Тогда он придет весь мокрый и забудет про свою бойню.
Лопе видит, как за окном торопливо снуют люди. Один раз он слышит что-то похожее на гудение грузовика. Большая шляпа овчара Мальтена проплывает, покачиваясь, мимо окна. Высокий лоб Фердинанда раздвигает тяжелый летний воздух.
Четыре часа. Длинней становятся тени от яблонь в огороде. Труда и Элизабет играют в магазин пустыми колосками из соломенного тюфяка и сосновыми шишками из деревянного короба. Скоро пять. Наконец слышится гул множества шагов, неясный рокот голосов, кто-то произносит:
— Нехорошо, что у него рука так свесилась. Она по земле волочится.
Тут уж Лопе бежит к дверям.
Трое мужчин несут кучера Мюллера, один — за голову, двое — за ноги. Кто-то широко распахивает кухонную дверь у Мюллеров, словно к ним в гости пожаловал великан. Трое опускают Мюллера на кухонный пол. У Мюллера коричневато-синее лицо, а язык торчит между зубами, словно хлебная корка. На нем сидят мухи. Глаза Мюллера повязаны платком. Люди набиваются в кухню, словно на праздник. Лопе и девочек оттирают в сторону. Кто-то составляет рядом все наличные стулья и табуретки, кто-то другой приносит доски и настилает их поверх стульев. Мюллера кладут на эти доски. Парикмахер Бульке пытается сложить руки Мюллера на животе, но когда он отворачивается, одна рука, негнущаяся, как палка, соскальзывает вниз, и Лопе слышит, как ногти Мюллера царапают по каменному полу.
— Надо их связать, — говорит кто-то.
Бульке пытается запихнуть высунутый язык Мюллера обратно в рот. Со стороны это выглядит так, будто он чем-то насильно кормит Мюллера. Одна из женщин отгоняет фартуком мух, которые садятся на тело.
По кухне расползается неприятный запах. В углу молча стоит Фердинанд.
— Он умер? — спрашивает Лопе.
Фердинанд кивает.
Мать встревожена:
— Скажите мне, люди добрые, куда подевался мой старик?
К парикмахеру отец ходил вместе с Мюллером.
— Хотите верьте, хотите нет, — говорит Бульке, — только у меня оба они были еще трезвехоньки. — Он связывает руки Мюллера, как для молитвы.
— А потом прямиком потопали к Тюделю, — сообщает фрау Венскат.
— Ему ж у Тюделя ничего не отпускали, — говорит фрау Бремме и кашляет дребезжащим кашлем.
— То-то и оно, — комментирует лейб-кучер Венскат, — они загодя уговорились. Мюллер, — и при этих словах Венскат торжественно обнажает голову, — Мюллер дал свои деньги Липе, а Липе потом заказал на двоих и сделал вид, будто угощает Мюллера. — Венскат снова приподнимает шляпу. — Тюдель ничего не мог поделать.
— Да, но куда делся Липе, когда они оба набрались? — спрашивает кто-то.
Тут выясняется, что смотритель Бремме видел, как оба слонялись неподалеку от пруда. Он еще прочитал им по этому поводу Нагорную проповедь. Липе Кляйнермана — как и всегда во хмелю — обуяла гордыня, и он сказал: «Захочу и пройду по водам, через пруд, стало быть. Нынче у нас воскресенье, тут мне никакой смотритель и никакая сволочь не указ». А кучер Мюллер стал при этом тихий и маленький.
— Он плакал, — продолжал смотритель, потому что все взгляды устремлены теперь на него, — плакать плакал, но ведь кому могло прийти в голову, что он… Я же хотел как лучше. Я же думал о жене и детях.
