Эфраим Баух - Оклик
Гербовый лист, искусно выписанная заставка, великолепно тисненный переплет старой книги, редко оброненная фраза по-французски в разговоре Андрея с отцом, – все это ощущалось обломками прошедшего, обладавшего отточенным стилем времени. И несло эти облака стихийным разливом новых времен, напрочь заливающих все беспамятством.
Отцу Андрея даже вменили в вину, что он вообще разговаривал по-французски, ибо что же это означало, как не скрывание опасных мыслей: так понятия девятнадцатого переворачивались и шли на дно в половодье двадцатого – то, что в России считалось достоинством, ныне было преступлением.
Бесстилье дышало гибелью и забвением.
В архивах городской библиотеки, куда меня допускали, как "активного читателя", я отыскивал иллюстрации, вензеля, цветные репродукции под тонко шелестящей папиросной бумагой.
Их накапливалось все больше и больше, уже ощущалось, что материковый девятнадцатый только перекрыло вулканическим пеплом двадцатого, начало которого "серебряным веком" философии, литературы, "мир искусства" особенно выделяло благодушно-подробную, со смесью романтизма и барокко полосу лет в графической вязи Пастернака-отца и Бенуа перед революционным взрывом.
Причудливым рифом проходило это по листам журналов и книг, а вокруг бушевали, налетая на этот остро обозначенный риф, волны бездарного творчества, лишенного всяких приколов массового, взахлеб, энтузиазма с миазмами фальшивого воодушевления, плоских рисунков, примитивных открытий, и это я особенно ощущал, каждый раз открывая единственно сохранившийся после войны том "Вселенная и человечество" из собрания, когда-то приобретенного отцом.
Я знал наизусть, где и что нарисовано: таинственная сила камней и растений, идущая с Востока, ощущалась мною с детства.
Вглядываясь в них, я думал о том, что все же под половодьем беспамятства в череде моей жизни складывается нечто неизменное, что можно будет позже назвать чувством и окраской моего времени жизни, что мельчайшее событие, будь то миг, когда рука сухо-багрового старика подает мне сверток с мацой или звонарь мечется среди веревок и балок колокольни, арест отца Андрея, высылка Фили Ривлина, все это расходится в мир, увязая и увязывая во времени дальнее с ближним.
Особенно это ощущалось в летние вечера, в зарослях над водами Днестра, где мы вели долгие беседы с Андреем, а воды текли мимо в сторону Одессы, Очакова, Черного моря и дальше… в Средиземное.
Вероятно, жизнь у великой проточной воды тайно вкладывает в человеческий характер эту причастность к текучести мира, тягу к далям и тысячелетиям.
Наши дома были окраинными и навсегда вложили в нас тайное ощущение, что за окраиной города или села – край мира: в памяти мгновенно всплывала картинка с человеком, просунувшим голову сквозь скорлупу небесного свода.
Воды реки, наоборот, обнажали тайну открывающегося за излучинами и поворотами – мира.
Слово "провинция" пахло Римом.
"Овидий" был дуновением воздуха, печалью оторванности от рая, так понятного иудейской душе.
Отголосками Рима вставали какие-то холмы на юге Бессарабии, называемые "траяновым валом".
Эти влекущие текучие воды, дальние холмы зелени, погруженные в синевато-алую ауру последних отсветов заходящего солнца, и были моими главными воспитателями.
Приближаясь к текущей воде, я всегда испытывал волнение, ибо в ней как бы таилась моя скрытая связь с дальним миром, последняя серьезность и гибель: она могла нести меня или швырнуть камнем на дно, если я бы не раскрыл тайны плавучести.
Бабушку эти глубины размышлений не интересовали. Я мог купаться голяком, вернуться домой суше ящерицы – неведомым чутьем существа, враждебного водной стихии, по краю трусов она узнавала, что я купался, и ни разу не ошибалась.
Чувствовать себя, как рыба в воде, может существо, более слитое с природой.
Я завидовал бесшабашности товарищей по классу. Мог ли я тогда понять, что я другой, что страх при приближении к воде или наступлении глухих сумерек однажды толкнет меня к листу бумаги, чтобы запечатлеть время жизни, а бесшабашные, как звереныши, исчезнут вместе с собственной юностью, только и останутся мужчины, прижатые к земле плоским существованием и скукой.
Звереныш, слитый с природой, – тоже роль в определенном жизненном ряду: в него лишь вливаются и выпадают, сыграв свою роль.
Какую же я играл и в каком жизненном ряду?
Наперед зная, что своей причастностью к еврейству буду оттеснен к обочинам потока, я уже с тех отроческих лет чувствовал еще смутную, такую цельную прелесть отторженной от потока раковины, лежащей на плоской широко-забвенной отмели, убаюкиваемой то ли рокотом волн, то ли ропотом молитв моих предков, столь же загадочно-влекущим и непонятным, как и набегающие волны, каждой паузой подчеркивающие мою мимолетность и свое бессмертие.
Несомые мимо меня, даже не замечали отброшенной в сторону раковины, некоторые из наиболее шустрых моих соплеменников успевали проскочить в потоке, стереться, быть вышвырнутыми на отмель и бессмысленно оплакивать собственную резвость.
Поток иссякает, слабеет, уходит в песок. Раковины остаются…
Часами одиноко и отрешенно лежу в зарослях над береговым обрывом, не отрывая взгляда от бегущих вод.
То вдруг, несмотря на шестнадцать и наличие паспорта, ношусь, как угорелый, с мальчишками намного младше меня, играю в кости, в лянгу, железным прутом подолгу гоняю ржавое колесо. Ловко останавливаю. Качу в обратную сторону. Подбрасываю.
Может ли кто так управлять колесом Фортуны?
Моей судьбы?
Недолго мне остается, чтобы это узнать, даже увидеть ее равнодушно-жестокое лицо.
А пока день долог, солнце середины лета медленно катится над школьным двором, раскачиваемся на доске, перекинутой через бревно. Неловкое движение. Падаю. Острая боль в локте правой руки.
Что случилось? – испуганно говорит мать, увидев мою бледную физиономию в окно нашего дома, – я предчувствовала…
Вслед за нею плетусь к доктору Бондарю. Маленький, круглый, как шар, с неизменной улыбкой на лице, обеими руками, как бы равнодушно здороваясь, берет меня за руку, внезапно и резко ее поворачивает: кричу не своим голосом, локоть опухает на глазах.
Все в порядке, молодой человек. Обыкновенный вывих. Теперь компрессы.
На целую неделю попадаю под опеку бабушки. Хлопот у нее полон день: каждый час менять компрессы, следить, чтоб я не удрал, строго наказано не двигаться.
На мягком лежать неудобно, постелили на полу, под окном, рядом с буфетом: читать не могу, лежу, уставившись в балясины потолка, на которых играют блики солнца; в маленьком замкнутом вокруг меня мире пахнет смесью спирта и мыла от перевязок, открывающиеся со скрипом кривые рамы окна пропускают свежий воздух, дальние крики мальчишек, пыхтенье речной посудины, испуганную фистулу паровоза, бегущего через мост, вкрадчивые шажки нашего рыжего кота, поводящего усами из-за буфета, отчаянного разбойника и шкодника. Но мы с ним давние друзья. Случилось так, что бабушка, не выдержав его проделок, сговорилась с крестьянкой Марусей из Кицкан, которая у нас часто ночевала: та посадила кота в мешок, увезла за Кицканы и выпустила в поле. Мы с Андреем сбились с ног и прекратили поиски. Прошло более месяца, и однажды ночью разбудил кошачий крик: чуть приоткрыли дверь, как он ворвался, исхудавший, шелудивый, несчастный, забился под буфет, не хотел выходить, ни пить, ни есть, только жаловался. По виноватому лицу бабушки я понял, что случилось.
Ноет вывихнутая рука, лежу навзничь на полу.
Сладкая печаль медленно текущего почти неподвижного времени столбом колышется над головой.
Время измеряется лишь песнями бабушки: ее тонкий голос доносится из кухни, впервые так чисто, на всю жизнь оседает в извилинах моего слуха и памяти, легкой и забвенно-бездумной в эти замершие часы:
…Фаргес шойн гур дейм дор фун фриерт,Byс едер мейнт фар зух алейн.Аби дейм груб шлист цу ди тиер,лейгтмэн ойф хим дейм швэрын штейн… [22]
Узкая, почти ножевая щель между стеной дома и задней стенкой буфета полна неизменной теменью. Этой темени более пятидесяти лет, и потому, кажется мне, должно в ней таиться нечто необычное и драгоценное: подумать только, две мировые войны, мятежи прокатились над нею, десятки миллионов человеческих жизней исчезли с лица земли, а темень эта постоянна, углублена в себя, самодостаточна, не завидует резным львам на фасаде буфета, чьи прорезающиеся из легенды почти человеческие лица омываются сквозняками, оживляются с восходом и мрачнеют с закатом.
В сосредоточенном безделье, в расслабленно-пустых глубинах сознания – шепотки чьих-то недопроявленных лиц (знаю их, но боюсь проявить до конца, чтобы тем самым не обнаружить и себя как слушателя, следовательно, соучастника).
