Василий Алексеев - Невидимая Россия
Павел проснулся и перевернулся с левого бока на спину. Как хорошо, что это только сон! — подумал он.
* * *Павел встретил возле своего барака бывшего старшего рабочего биржи Кузикова. Кузиков был на том же лагпункте, где работали Павел и Алеша до вызова Павла в Кемь. Павел страшно обрадовался.
— Давно у нас?
— Второй день, — лицо Кузикова было худое, как у фронтовика.
— Алешу видел?
— Месяц тому назад.
— Ну, как он?
— Плохо… — ответил Кузиков необычно мягко, — Плохо — повторил он, — обовшивел, ослабел, о норме и говорить не приходится! Лежит вечером на нарах, принесут поесть — ест, не принесут — остается голодным. Его уже на повал не гоняли, только на починку дорог.
— Мы его постараемся выписать сюда на работу.
— Трудно это! Я счастливо вырвался в опытное садоводство. Лед на озере уже слабый, а если в круговую, берегом, то дорога очень плохая — всё по болотам… Говорят, летом и ездить по ней нельзя, а до открытия навигации на озере лагерь не дотянет, по плану он только на зиму рассчитан и продуктов никаких почти нет.
Глава двадцать восьмая
СМЕРТЬ АЛЕШИ ЖЕЛТУХИНА
Та весна, которая так бодрила Павла, не принесла Алеше никакого облегчения. За зиму он так ослабел, что впал в полное равнодушие. Первое время без Павла ему было очень тоскливо. Потом усилившаяся слабость принесла с собой равнодушие, равнодушие ко всему. Алеша кротко сносил холод, голод, окрики десятников и глумление уголовников. День он проводил как бы в полусне, ночью иногда жил радостными видениями. Ему часто снилось детство, большая хорошая квартира, сестра Наташа в коротеньком платьице с распущенными волосами и большим голубым бантом, старушка-француженка, отец в красивом мундире, отцовская сабля, обеды в большой суровой столовой, ростбифы, жареные индейки, мороженое-пломбир и любимые трубочки со сбитыми сливками.
Больше всего мешал кашель. Приступы его будили и заставляли прерывать сладкую, радостную жизнь снов. Один раз, закашлявшись в лесу и сплюнув на снег, Алеша заметил, что голубовато-белая поверхность наста окрасилась в красный цвет. — Наверное у меня чахотка, — подумал он равнодушно, но к лекпому не пошел. У лекпома всегда скапливались особенно отвратительные уголовники. Они ругали Алешу и издевались над ним, а освобождения лекпом всё равно не давал. Вскоре десятники привыкли к тому, что Алеша слабосильный, работать почти не может и махнули на него рукой. Алеша иногда ухитрялся дремать стоя, с лопатой в руке, делая вид, что выравнивает снег, подсыпавшийся к обтаивающей дороге. — Пошел на загиб! — говорили про него заключенные, — доходяга, — к весне загнется!
Но и это не трогало Алешу: смерти он уже давно не боялся. Этап показался ему новым и совершенно ненужным мучением. Конечно, начальник лагеря, стремясь выполнить и перевыполнить план, дотянул до того, что озеро начало вскрываться и недели на две стало недоступным для какого бы то ни было транспорта. Пришлось вести заключенных берегом, по лужам и пропитанному водой снегу. Алеша шел в самом хвосте этапа, с трудом передвигая ноги, обутые в валенки, бросив по дороге мешок со всеми личными вещами. Подобно уголовникам, он оставил при себе только котелок у пояса и оловянную ложку в кармане. Поднимать ноги становилось всё тяжелее и тяжелее.
— Не растягивайся, — крикнул стрелок, замыкавший бредущую колонну, и ударил слегка Алешу прикладом по спине. От удара Алеша закашлялся. Приступ кашля оказался настолько сильным, что пришлось остановиться. Стрелок тоже остановился и равнодушно смотрел, как Алеша задыхался, судорожно вздрагивая.
Пристрелить его, как отставшего? — подумал стрелок, — не стоит зря мараться, всё равно этот никуда не убежит — доходяга!
Алеша, видя, что его никто не понукает, отошел от дороги к дереву и сел.
Надо хоть доложить потом, который подох, — решил стрелок и спросил:
— Эй, ты, а как твоя фамилия-то?
— Желтухин, — ответил Алеша.
— А звать?
— Алексей, статья 58, пункт 10 и 11, на 5 лет, — повторил Алеша заученную формулу.
Стрелок перекинул винтовку за плечи, закурил и пошел по тропинке догонять этап.
Белка спустилась с высокой сосны и хотела перебежать через дорогу, но необычайный предмет под деревом заставил ее спрятаться за ствол и выглянуть из-за него черными любопытными глазами. Предмет был похож на человека, но сидел не шевелясь. Белка распушила хвост и, прибавив ходу, перебежала всё-таки дорогу и влезла на большую мохнатую елку.
Алеше было холодно, голова и грудь болели, но он радовался, что его не заставляют никуда идти. Лучше перетерпеть сырость земли и усиливавшийся озноб, чем поднимать ноги и месить тяжелую, липнущую к валенкам грязь. Постепенно Алеша стал забываться и ему опять приснился сон из детства.
Бонна Анна Никодимовна уложила его в кроватку. Кроватка была чистая, теплая и уютная. Алеша сладко потянулся и подумал: сейчас придет отец, перекрестит и поцелует на ночь. Борода у него мягкая и от нее чуть-чуть щекотно… Сегодня она почему-то колет лицо, как иглы… Ну, это ничего, я всё равно сейчас засну. Глаза отца, большие и добрые, смотрели сверху на Алешу. Как хорошо, что не нужно идти по грязи…
Белка почувствовала приближение собаки и на всякий случай влезла на самую макушку ели. Вечерний ветер тихо колыхал вершины деревьев. Из леса выбежала немецкая овчарка, повела носом и вдруг, пригнувшись к земле, как дикий зверь, начала подкрадываться к человеку, лежащему на земле. Одет он был как заключенный, и собака знала, что она должна на него неожиданно броситься, но заключенный лежал так неподвижно, что она, попрежнему прижимаясь к земле и готовая ежесекундно к прыжку, подошла еще ближе, обнюхала труп и залаяла. Из леса вышел оперативник, подошел к серому, неподвижному телу и толкнул его ногой. Голова трупа, лежавшая на свесившейся до земли еловой ветке, соскользнула и глухо ударилась о толстый корень.
— Освободился! — иронически констатировал оперативник и пошел дальше.
Глава двадцать девятая
У КАЛИНИНА
Очередный секретарь, наконец, пустил Алексея Сергеевича в кабинет всесоюзного старосты. Чтобы попасть к Калинину, пришлось использовать все старые связи. К счастью, брат Алексея Сергеевича, блестящий гвардейский офицер, в свое время увлекался опереттой, и у профессора еще с тех пор сохранились знакомства. Один концертмейстер, репетировавший известную на весь Союз опереточную диву, оказался главным действующим лицом. После долгой подготовки дива согласилась поговорить лично с хорошо знакомым ей Калининым. Он согласился принять и выслушать заслуженного профессора. Надо сказать, что Алексей Сергеевич, переступая порог заветного кабинета, чувствовал себя отвратительно.
Руки бы этому милостивому государю не подал! — думал бедный старик, — а тут просить приходится!
В последний момент, когда дверь уже открылась, ему так захотелось уйти, что даже голова закружилась. Не лучше ли, действительно, с презрением перетерпеть всё несчастье? — Честь важнее жизни… Да, но я не имею права избегать унижения за счет сына. Будь я арестован сам — другое дело.
За столом сидел с виду благообразный старик, но при наличии всех атрибутов почтенной старости — седины, морщин и даже бороды, во всём облике было что-то фальшивое, псевдонародное. Алексею Сергеевичу неудержимо захотелось опять уйти, не начиная разговора. Калинин встал и, быстро пробежав по вошедшему острыми, неприятными глазами, протянул руку и предложил сесть.
Стол разделял представителей двух разных миров, двух столетий, может быть — двух эпох. С одной стороны, сидел настоящий русский барин, привыкший гордиться своим происхождением и не сохранивший ничего от былого величия, кроме этого происхождения — львиной головы и бешеной гордости, в то же время всей душой, всем сердцем, всем своим существом любивший русский народ и настоящего русского мужика. С другой стороны, сидел этот самый русский мужик, когда-то бесправный и сильный только своей массой, только тем, что он и был самым подлинным, стопроцентным народом. Этот бывший представитель тысячелетней Руси теперь был всесильным, по сравнению с бывшим барином, но зато стоял от народа дальше, чем когда-либо стоял любой из предков Алексея Сергеевича.
— Я вас слушаю, — сказал Калинин.
Алексей Сергеевич положил перед собой заявление и начал рассказывать дело сына. На лице красного вельможи застыло холодное непроницаемое выражение.
У него, конечно, русское крестьянское лицо, — думал Алексей Сергеевич, — но это не лицо хорошего, работящего крестьянина. Он взял от народа только его циничную, злую, охальную сторону. Он даже чем-то напоминает Распутина, только тот был сильнее и самостоятельнее — этот, конечно, мельче Гришки.
