Ёран Тунстрём - Сияние
— Как же ты проводишь дни?
— Трудно мне. Где ты был в последнее время?
— В Париже, пап. На улице Шарло.
— Ну да, адрес у меня где-то здесь, на столе, дай-ка его сюда.
— Нету здесь ничего. И я его наизусть помню. Улица Шарло, семьдесят шесть.
— Небось выбросили. Они все выбрасывают.
— Хорошие у тебя помощники?
— Да. Но в музыке не разбираются. Надо будет их поменять. На такого, кто любит Брамса. Скажу этим в центре, чтобы дали кого-нибудь, кто любит Брамса. Как, по-твоему, найдутся у них помощники, которые любят Брамса? Ведь что ни говори, это наш дом. Верно, а, Пьетюр? Верно? Держи меня за руку, Пьетюр. Держи маленькой ручкой. — Он закричал. На всю комнату. — Маленькая ручка, да-да! Я ведь хорошо к тебе относился, Пьетюр? Иногда мне кажется, что нет. Сестра Стейнунн сказала, что да.
— Конечно, папа. Хочешь послушать Брамса?
— Нет. Не успею. Они, пожалуй что, скоро обед принесут.
— Кормят хорошо?
— Не знаю. Я вкуса не чувствую. Фруктовый мусс недурен, он мне больше всего нравится. Ты скоро уедешь от меня? Оставишь меня тут с ними?
— Я ведь только что приехал.
Жуткое слово — «они».
Отец произносил его так часто, что между ним и миром пролегла трещина. Он будто сидел на острове, который мало-помалу удалялся от материка. Небритый, глаза ввалились. В своих несвежих кальсонах он сидел прямо напротив меня и не отпускал мою руку.
Случались и такие дни, когда рассудок у него прояснялся.
Зато сам я был охвачен огромной спешкой, то бишь находился чуть ли не в маниакальном состоянии. В творческой горячке. В большой суматохе. Я словно бы невольно отмахивался рукой от жужжащего роя мыслей, чтобы увидеть совсем-совсем простое, вот как мой отец, а в нем увидеть время.
Созидательная горячка роста, когда придумываешь сам себя.
Но возможно, я уже совершил открытие и начал по краям остывать. Мог позволить ему держать мою руку. Не испытывая боли.
— Дай мне стакан воды. — Он удовлетворенно хохотнул. — Возвращение блудного сына.
— Я никогда не пропадал.
— Знаю, знаю, но раньше не знал. Как тебе жилось-то, а?
Я перебрал свои реплики и остановился на вот этой:
— Когда ты один, не всегда весело сидеть под крышами Парижа и пить шабли со спаржей и земляникой.
— Ты разыскал того… француза?
— Работы и так было по горло.
— Франция должна узнать о своем преступлении.
— Да, папа.
— Ты обязан уничтожить эту сволочь, — сказал отец, и я впервые услыхал от него бранное слово, кто-то другой завладел им и теперь впервые заговорил его устами, и я пока не понимал, нравится ли мне этот другой. Отец захохотал, гулким, пустым смехом.
— Пап, тебя кто-нибудь навещает?
— Конечно, хотя это тягостно. Она бывала здесь, ну, как бишь ее?
— Сестра Стейнунн.
— Ну да, она заходит, но я имею в виду другую, из министерства юстиции.
— Свава Эрлингсдоухтир.
— Кажется, так. Когда-то я провел с нею… одну ночь… надо бы спросить у нее…
— Ты даже и не помнишь.
— На этих партийных сборищах всегда было так много народа… а если партия одерживала победу, то… как бы это сказать… ликование продолжалось до бесконечности… а ликование опять же выражается по-своему… Пьетюр, как, ты сказал, ее зовут?
— Свава Эрлингсдоухтир. Трудновато мне представить ее с тобой в постели.
— Н-да, Бог с ней, с постелью. Тебе бы надо поесть, а я даже не знаю, что тут найдется, еду-то они приносят.
— Я могу сбегать в магазин.
— Помнишь мой салат? Провансальский?
— Вроде бы помню.
— Нет, не помнишь. Да, наверно, и помнить незачем.
— Можно приготовить его. Если ты сумеешь.
— Нет, не сумею. Вот так все и кончается. Заправку и ту почти что позабыл. Помнишь наши обеды и ужины? В те времена, когда ты еще не чуждался меня.
— Не все. Вот блинчики с вареньем из шикши помню, пожалуй. Замороженные.
— Не смейся надо мной. Такое случалось раза два-три, не больше. Когда я с ног валился от усталости. В иных случаях полуфабрикаты ко мне на кухню не попадали. Разве ты помнишь белую фасоль в банках? Разве помнишь готовых цыплят на гриле, я сам себе говорил, когда ты был маленький: если я открою хоть одну банку с рыбными фрикадельками, я недостоин быть твоим отцом. Все мое воспитание было направлено к тому, чтобы наделить тебя качеством. Научить любви к свежим товарам. Брать картофель, так сказать, с грядки.
— Да, но сыр ты сам не делал, папа, не сбивал масло в поте лица своего.
— Время, Пьетюр. Времени не хватало.
— Не надо оправдываться. Мы же не ссоримся.
— Голос у тебя сердитый. Она тут не бывала, если подумать хорошенько.
— Кто?
— Ну, эта, которую ты назвал. Я случайно об этом заговорил, просто, наверно, что-то такое здесь думается настолько сильно, что… невольно в это веришь. Ведь ничего другого… нет.
Так мы сидели — отец и сын, беспомощный и помощник, но я думал, что он должен остаться большим, хотя и понимал, что среди неотвратимостей жизни есть и такая: один растет, меж тем как другой уменьшается. И в диалоге роста наступает миг, когда ребенок встает со скамеечки у ног отца и говорит: «Спасибо, пап, ты научил меня всему, что умеешь, теперь я сам справлюсь».
Но сейчас мы сидели и разговаривали в сумерках, которые я когда-то называл синими поэтическими часами, и на сей раз впервые именно я хранил среди вечернего покоя жизнь сло́ва. Это ощущение пришло незаметно, но из всех углов комнаты — рассказчик о минувшем выполз наружу и расположился во всех тех позах, в каких устраивался я сам вечерами и ночами моего детства и отрочества. Отец сидел в одном кресле, я в другом, прямо напротив, глядел ему на руки: они словно бы наконец настигли друг дружку и обе заняли место у него на животе. Я видел, что кожа великовата для самой руки и потому образует морщины и складки, видел на тыльной стороне руки темно-коричневые печеночные пятна, вероятно, они были там уже давно, просто теперь настало время увидеть их, увидеть, что волосы надо лбом отступили чуть дальше, а когда он нагнулся смахнуть со щиколотки муху — что на макушке они поредели, увидеть, что зубы стали длиннее, и впервые в жизни я подумал: ему нужна защита и ласка — все переворачивается ныне, переворачивается, как листья от ветра, и эту защиту могу дать ему именно я. Я, один-единственный из всех. Ведь главное — непрерывность, главное — текучий поток поколений, создающий образ жизни.
— Ты тяжело пережил поражение, папа?
Он смотрел куда-то на руки.
— Которое из?
— Ну как же, пап… Ты ведь выдвигал себя в президенты, тебе очень хорошо известно, что́ я имею в виду.
— А ты, Пьетюр? Ты сильно переживал? Я к тому, что именно ты был сыном краха. Именно ради тебя я и выдвигал свою кандидатуру, потому что я… да-да, я был чистейшим неудачником и думал… хотя тем самым делал только хуже… что тебе нужно чем-то гордиться, ну, к примеру, тем, что ты сын президента. Пресса писала о нашем деле скупо, я полагал, что анонимность внушит тебе равнодушие. Иным людям просто необходимо быть на виду, в ярком свете, чтобы чувствовать себя живыми.
— Лампы бывают разные. Скажи честно — разве не ты жаждал славы?
— Попадает ли человек в мешанину СМИ, нет ли, они все равно создают, как бы это сказать, определенную биосферу, без которой, однажды к ней привыкнув, выжить невозможно.
— А ты вообще надеялся победить?
— Были ведь такие, кто в меня верил.
— Сестра Стейнунн? Этот ваш Гриб и прочие безумцы?
— Не презирай безумцев. И сестру Стейнунн тоже.
— У вас до сих пор роман?
— Можно и так сказать. Правда, в моем возрасте с этакой любовью трудновато, прежнего пыла уже нет, мне бы надо прилечь.
Я помог ему улечься в постель, взбил подушки, укрыл его одеялом.
~~~
Чего только не слышала эта кухня! Стоя на пороге, я зажмурился, чтобы тепло от нисходящих смычковых квинт, от гибельной пронзительности звуковых повторов, от легких рондо вновь наполнило меня. Но все это было отыграно здесь до конца, я осторожно закрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие не услыхали безмолвия, ведь, по-моему, взваливать на людей такое безмолвие несправедливо. На большом обеденном столе — противень, а на него составлены все комнатные цветы, чтобы приходящим сиделкам не напрягаться с поливом; на подносе почта — тявкающие депеши, которые норовили цапнуть отца за пятки, счета, новые планы эвакуации, долгосрочные подписные талоны на «Моргюнбладид», уйма всевозможных адиафор! Я провел ладонью по желтому прозрачному лаку стенного шпона — трещинок нет, стало быть, Фредла пока не гневалась.
Жюльетта была в пути, летела из Парижа и находилась сейчас в десяти тысячах метров над черным Атлантическим океаном, она непременно должна познакомиться с отцом, который, сам того не подозревая, дергал за ниточки, приведшие к нашему соединению.