Амос Оз - Черный ящик

А наш Сомо играет одну из главных ролей – министра иностранных дел. Погружен в искуснейшие дипломатические игры. Плавает, словно рыба – или водоросль, – в коридорах власти. Проводит дни и ночи в обществе разных деятелей и активистов, парламентариев, генеральных директоров и генеральных секретарей. Крутится при дворе своего брата в своем небесно-голубом костюме, витийствует о любви к Израилю и его народу перед чиновниками военной администрации, проповедует стремление к Избавлению в министерстве торговли и промышленности, стимулирует родовые схватки, предшествующие приходу Мессии, в недрах израильского управления земельными ресурсами, предъявляет требования, увещевает, любезничает, сыплет библейскими стихами, обволакивает густым облаком чувства вины… Одна рука – на сердце, другой обнимает собеседника, подслащивая все библейским медом, угощая аллегорическими толкованиями Писания, сдабривая приправой сплетен, – так выбивает он разрешения и сертификаты, короче – неутомимо прокладывает пути к наступлению мессианских времен, а заодно весьма быстро наращивает свои капиталовложения.

Третью главу твоей отличной книги ты предварил эпиграфом – словами Иисуса из Назарета, который повелевает своим апостолам, чтобы были они «хитры, как змии, и наивны, как голуби». Исходя из этого предписания, Сомо уже занял бы среди апостолов главенствующее место. Вскоре, как передает мне Шломо Занд, наш добрый знакомый, Сомо собирается вылететь в Париж, воспользовавшись своим французским паспортом, и я готов держать пари, что он вернется не с пустыми руками. И в конце концов, только благодаря ему, мы – ты, Алекс, и я – получим приглашение на двоих в рай – за наше участие в деле возвращения евреям их земли.

Я пишу это в надежде, что ты своевременно подашь мне знак, а я уж не замедлю запрячь твои дремлющие наличные в колесницы этих богов. И готов отвечать за то, чтобы – с моей осторожной подачи – Сомо нынче делал для тебя все, что я сам делал для твоего отца в старые добрые времена. Обдумай все это хорошенько, мой дорогой: если твой старина Закхейм еще не окончательно заржавел, так следует положиться на его интуицию и без промедления взлететь на гребень этой новой волны. Таким образом, одним твоим миллиончиком мы сможем убить сразу трех прекрасных зайцев: впрягаем в наши дела Сомо, делаем богатым твоего Гулливера (если ты принял окончательное решение назначить его кронпринцем), а также держим в руках леди де Сомо. Ибо Занд докладывает мне, что пока Наполеон продвигается в направлении пирамид, все явственнее проступают признаки того, что наша Дезире недовольна – она начала выяснять возможность возвращения на работу в тот самый книжный магазин, где она, как ты помнишь, зарабатывала себе на жизнь в те лиходарочные два года, когда принц исчез, а лягушка еще не появилась. И, если я уловил, что у тебя на сердце, такое развитие событий нам на руку. Не хочешь ли ты, чтобы я вручил ей билет и отправил ее к тебе «экспрессом»? Или мне следует подождать, пока я не буду вполне уверен, что она окончательно созрела для этого? Не хочешь ли ты, чтобы я послал Занда разнюхать, что творится в Зихроне?

И главное, Алекс: позволишь ли ты мне продать ту развалюху, что не приносит тебе ни гроша, но жрет налоги – общие и муниципальные, и распорядиться наличными для того, чтобы вбить для тебя колышек в компании, которая называется «Первый колышек»? Пожалуйста, ответь мне телеграммой, состоящей всего из одного слова: «согласен». Не пожалеешь.

Береги себя и свои нервы. И не питай ненависти к единственному в этом мире человеку, который тебе – друг. Жду от тебя разумного ответа.

С чувством дружеской приязни и тревоги

твой обиженный Манфред

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО РОБЕРТО ДИ МОДЕНА ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ЗАПРЕЩАЮ ВМЕШИВАТЬ ВАШЕГО ПАРТНЕРА В МОИ ДЕЛА. ПРОВЕРЬТЕ И ДОЛОЖИТЕ НЕМЕДЛЕННО – КТО ЕГО ПОКУПАТЕЛЬ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ПЛАТИТЬ БОАЗУ.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

Профессору Александру Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

15.8.76

Здравствуй, Алек!

Из Зихрона я поехала в Хайфу. Острый, странный запах – дурманящая смесь сосновой смолы и лизоля – окутывал санаторий на горе Кармель. Время от времени из порта подымался вой корабельной сирены. Донеслись и стихли паровозные гудки. Над садом, пронизанным мягким светом, царила деревенская умиротворенность. Две старушки дремали на одной из скамеек, прислонившись плечом к плечу, словно два птичьих чучела. Санитар-араб, толкавший перед собой кресло-каталку с больным, замедлил шаги, когда я проходила мимо, и окинул меня жадным взглядом. С разных концов сада слышалось кваканье лягушек. В беседке, густо увитой виноградом, я, наконец, нашла твоего отца, сидящего в одиночестве у белого металлического стола. Ветер легко вздымал его седую гриву. Неухоженная толстовская борода спускалась на несвежий, в пятнах домашний халат. Сосредоточенное коричневое лицо напоминало прессованный инжир. В руках у него – чайная ложечка, а на столе перед ним – полбаночки йогурта и пирожок на тарелке. Его голубые глаза уплывали в голубизну моря. Широкое, спокойное его дыхание касалось ветки олеандра, которую он сжимал в пальцах, обмахиваясь ею, словно веером. Когда я окликнула его по имени, он соизволил обернуться и заметить меня. Неспешно, величественно поднялся со своего места и дважды мне низко поклонился. Я протянула ему букет хризантем, купленный мной на центральной автобусной станции. Он передал мне свою олеандровую ветку, прижал хризантемы к груди, с глубокомысленным видом вставил одну из них в петлю своей хламиды, а остальные – без тени раздумий – воткнул в баночку с йогуртом. Он назвал меня «мадам Ровина», видимо, принимая за известную актрису театра «Габима», поблагодарил за то, что я нашла время прийти на его похороны и даже принесла цветы.

Я положила свою ладонь на тыльную сторону его широкой руки, испещренной завораживающим узором нежно-голубых вен и покрытой коричневыми пигментными пятнами – словно ландшафт, где есть и реки, и холмы, – и спросила его о здоровье. Отец твой устремил на меня тяжелый, сверлящий взгляд, и его лицо, от которого я не могла отвести взгляд, стало хмурым. Внезапно он ухмыльнулся, словно разгадал мои нехитрые козни, но предпочел отнестись к ним снисходительно. Затем посерьезнел, насупился и потребовал, чтобы я ему ответила – можно ли простить Достоевского: как могло случиться, что этот богочеловек «способен был в продолжение целой зимы бить свою жену, да к тому же по-скотски играть в карты и напиваться до положения риз именно тогда, когда его младенец при смерти?» Тут, изумленный, по-видимому, собственной невежливостью, он резко вырвал хризантемы из баночки с йогуртом, с омерзением швырнул их через плечо на землю, придвинул ко мне баночку и потребовал, чтобы я угостилась шампанским. Я приблизила баночку к губам – лепестки и пыль плавали на поверхности взбаламученной жидкости – и сделала вид, что пью. А тем временем твой отец с аппетитом расправлялся с остатками пирожка. Когда он закончил, я вытащила платочек и стряхнула крошки с его бороды. В ответ он погладил меня но волосам и голосом, исполненным размаха и трагизма, проговорил: «Ветер, красавица (он произнес это слово по-русски), ветер осени день-деньской крадется по садам. О, совесть его нечиста! Не ведать ему покоя! Изгнанник! А в ночи начинают звонить большие колокола. Еще немного, и падут снега, а мы – дай-е-шь (именно так, опять-таки по-русски, воскликнул он) – поскачем дальше». Тут он сбился. Замолчал. Затем бессмысленно уставился в одну точку, и облако грусти легло на его лицо.

– Здоровье в порядке, Володя? Прошли боли в плече?

– Боли? Не у меня. Только – у него. Я слышал, что он жив, он даже по радио говорил. Будь я на его месте, я бы женился на женщине и немедленно нарожал с ней дюжину младенцев.

– На чьем месте, Володя?

– Ну, этот, малыш, как там его зовут. Этот. Младший брат. Биньямин. Тот, что крутился у арабской деревни Будрус с первым стадом из еврейского поселения Бен-Шемен. Биньямин – так звали его. Он, как живой, описан у Достоевского! Более живой, чем он был в реальности! И я тоже жил в реальности, но только – в качестве свиньи. Был там у нас еще один – Сема. Мы его прозвали «Сема- аксиома». Такой – один на миллион. Совершенно неповторимый. Мы с ним из одного города. Ширки. Минской губернии. Реальность не могла ему простить и убила его любовью к женщине. Загубил он свою прекрасную душу с помощью револьвера. Мог ли я его остановить? Было ли у меня право его останавливать? Предложите ли ему вы, госпожа моя, кубок женской любви? Он воздаст вам пурпуром и бирюзой. Щедрой рукою воздаст вам. Всю душу – за единый кубок! Половину! Четверть! Нет? Ну, да ладно. И не нужно. Не давай. Каждый человек – целая планета. Нет перехода. Только мерцает издали, когда нет облаков. Реальность сама по себе – свинья. Можно преподнести вам цветок? Цветок в память о несчастном? Цветок за упокой его души. Достоевский убил его моим револьвером. Ну и антисемит! Презренный! Эпилептик! На каждой странице, по крайней мере, дважды распял Христа и после этого он еще нас обвиняет! Евреям он наносил убийственные удары. И быть может, по справедливости, моя госпожа? Я не говорю о Палестине. Палестина – иная песня. Что есть Палестина? Реальность? Палестина – это сон. Кошмарный сон, но – сон. И быть может, доводилось вам слышать о прекрасной даме – Дульцинее? Палестина подобна ей. Мирра и ладан – во сне, а в реальности – свинство. Свинские страдания. А наутро – вот она, Лея! Что Лея? Лихорадка. Оттоманская Азия! Маленьким мальчиком был я, мальцом, гоняющимся за воробьями, по копейке за две штуки продавал я их, уж очень любил я в одиночестве шататься по степи. Вот так: иду себе по лугу, иду, мечтаю. А вокруг – ужас! Леса! И мужики в этих – ну, как их там – в сапогах? Нет, не в сапогах. В обмотках. Вот такой была наша Палестина в Ширках. И речка тоже была Палестиной. И я умел в ней плавать. И вот однажды, подростком, бреду я себе между лесом и лугом, и вдруг – прямо из земли вырастает передо мною этакая маленькая крестьянская девчонка. С косичкой. Она пасла свиней, прошу прощения. Было ей, может, лет пятнадцать. Я же о годах ее не спрашивал. Появляется, значит, и, не говоря ни слова, задирает она, с вашего позволения, свое платье. И пальцем показывает. Не кубок женской любви, а целая река. Только пожелай – и все твое. А я еще зеленый, и глупая кровь кипит, а разум – прошу у него прощения – спит. Стану ли я лгать вам, мадам, в разгар собственных похорон? Нет! Ложь по сути своей – презренна. Тем более перед раскрытой могилой. Короче, не стану отрицать, голубушка, натворил я дел в том поле. И за это, за грех этот был я сослан в Оттоманскую Азию. "Течет Иордан, вдаль течет…" Отец мой самолично изволил тайком переправить меня оттуда среди ночи, чтобы не прикончили меня топорами. И вот она – Палестина, пустыня! Кладбище! Ужас! Лисицы! Пророки! Бедуины! Воздух – кипящий огонь! Выпей еще глоточек, и тебе полегчает. Выпей в память о женской любви. Еще в пути, на корабле, выбросил я в море мои филактерии – те, что положено повязывать на руку и на голову при утренней молитве. Пусть их рыбы съедят и разжиреют. И я даже могу это объяснить: на подходе к Александрии произошла у меня великая ссора с Богом. Оба мы полночи орали на палубе. И быть может, раскалились несколько выше положенного. Чего он от меня хотел? Чтобы я был ему маленьким жидком. Вот и все. Я же, со своей стороны, хотел быть большой свиньей. Итак, мы схватились, пока не пришел вахтенный и не прогнал нас с палубы посреди ночи. Так он прогнал меня, а я прогнал его. Такой вот Бог, подержанный, вспыльчивый, кислый. Ну, он остался сидеть себе наверху, одинокий, как пес, ворчащий в свои усы, а я – внизу, свинья-свиньей. Так мы и растились. И что я сделал? Ну, скажи мне, что я сделал с этим подарком – жизнью? На что я ее истратил? Почему испоганил ее? Я раздавал зуботычины. Воровал. А главным образом – задирал юбки. Свинячая морда – и все тут. А теперь, да простит меня госпожа, по какому поводу соизволили вы навестить меня нынче? Не посланы ли вы Биньямином? Суровая кара постигла его. И кто покарал его? Представительницы прекрасного пола! Только лишь потому, что он совсем не был свиньей. Сердце его разбили для собственного удовольствия, но не дали ему возможности завоевать их тела. Прежде чем возникал даже намек на прикосновение, он уже, бывало, терял сознание от смущения. Великих страданий не выдержала его чистая душа. И это – с помощью моего револьвера. Быть может, госпожа знает, где находится город Симферополь? Жуткое побоище произошло там. Парней убивали, как мух. А тот, что не был убит, – утратил Бога. Не знал – что наверху, а что – внизу. Он отказался от Бога ради любви к женщине, но женщины не нашел. Женщины в Эрец-Исраэль были большой редкостью. Быть может, их было пять или шесть от Рош-Пины до Кастины. От силы десять, если считать еще и каждую бабу-ягу. А барышни – не сыскать. Парни – после всех споров – каждый лежал на своем матрасе и мечтал об одесском борделе. И это потому, что Бог посмеялся над ними. Он так и не появился в Оттоманской Азии. Остался на чердаке в синагоге, там, в Ширках, лежит и ждет пришествия Мессии. В Эрец-Исраэль не было Бога и не было женской любви. Вот так мы сами все истребили. А тот, кто сочетался браком? Ну что ж, приходит утро – и вот она, Лея. Снова звонят вдали деревенские колокола. Еще немного и падут снега, и мы поскачем верхом но своей дороге. Можете ли вы, любезная госпожа, понять меня? Извинить? Мы с ней – одни в поле, и платье свое она задрала, и маленьким пальцем показала, и я сделал свое дело. И потому был я контрабандой переброшен в Сион. Я – первый еврей, взявший мед у пчел. Первый с библейских времен. Малярия меня обошла – и юбки я задирал, словно черт! Я – первый еврей, задиравший юбки в Палестине со времен Библии, при условии, что Библия – это не легенда. За это я был наказан в Симферополе. Лошадь придавила меня и сломала мне ноги. В Туль-Кареме раскроили мне череп, но и я им – в зубы. Много крови было пролито. Знает ли любезная госпожа? Моя жизнь вовсе не была жизнью. Целый водопад слез пролил я до самого дня моей смерти. Но однажды и я любил женщину. Я даже заставил ее встать со мной под свадебный балдахин. Даже если она и не была охвачена страстью ко мне. Может, мечтала она о поэте? А я, как бы это сказать, от пупа и выше – влюблен, распеваю серенады, дарю платочки и цветы, а от пупа и ниже – свинья из страны свиней, задираю в поле юбки направо и налево. А она, любовь моя, жена моя – сидит день-деньской у окна. И была у нес такая песенка: «Там, где кедры растут…» Довелось ли вам слышать эту песенку? Позвольте мне спеть ее в вашу честь: «Там, где кедры рас-ту-ут…» Пуще всего берегите душу вашу от таких песен. Ангел смерти сочинил их. А она, желая наказать меня, умерла. Назло. Оставила меня и ушла к Богу. Не знала, что и Он – свинья. Попала из огня да в полымя. Дай мне свою руку, пойдем. Вахта закончилась. Евреи построили себе страну. Неправильную страну – но построили. Сикось-накось – но построили! Без Бога – но построили. А теперь – поживем и увидим, что скажет на это Бог. Ну, хватит. Две копейки я дам тебе за твоих воробьев? Две. Больше не дам. Вся моя жизнь – сражение и скверна. Вывалял я подарок в грязи. Юбки да зуботычины. Да и за что мне тебе деньги давать? Что ты сама сделала со своим подарком – жизнью? Цветок я дам тебе. Цветок и поцелуй в губы. Знаешь ли ты мою тайну? Ничего у меня нет и никогда не было. А ты? Что привело тебя ко мне? За что удостоился я такой чести?