Виктор Ремизов - Воля вольная
— Икру отдали?
— Васька привез тем же вечером…
— И что говорит?
— Да ничего, — все, мол, нормально.
— И куда ты ее дел?
— Куда денешь? В погреб обратно спустил…
— А если опять придут?
— Не пущу! С ордером если, то… — Он сморщился и почесал затылок.
— Андрюш, а тебе не кажется, что они оборзели вконец?!
Андрей с интересом посмотрел на Студента.
— Соберемся человек пять-семь, — вполголоса заговорил Студент, — посадим под замок и вызовем из Москвы службу внутренней безопасности. В газеты сообщим. Вон наши журналюги-писатели пусть напишут для центральных газет.
— Погоди-погоди… в клетку их запихать — это нехитро. А зачем?
— А чтобы в следующем году можно было легально рыбу ловить! — Студент выразительно выпучил глаза. — Легально коптить ее, солить, продавать. Ты же этим живешь? Этим! И все время под статьей ходишь! Под немаленькой! Да, может, этих двадцати процентов, которые мы ментам платим, ну пусть тридцати процентов… может, их хватит, чтобы официально, законно все было. Платишь государству за лицензию — и лови, копти. Что, плохо?
— Да неплохо… только ментов-то зачем вязать?
— А ты думаешь, они сами скажут — эх, что-то у нас не так? Надо что-то тут по-другому… Не хотим больше вас крышевать! Васька Семихватский так скажет, который, не стесняясь, пьяный орал, что в каждом контейнере поселка должна быть его икринка!
— Ну хорошо, приедут из Москвы, здрасьте, это вы наших ребят тут прижали? А откуда у вас икры две тонны? А рыбки копченой целый сарай? Это что — бунт браконьерский? Шура, нас в первом раунде уделают! Прокурор тут же нарисуется! Ты, давай, что-нибудь поумнее придумай. Кобяк вон уже выступил…
— Да как ты не понимаешь, там же, — он ткнул пальцем вверх, — снизу доверху все прихвачено. Менты, прокуратура, власти — все повязаны и всякую мелочь, вроде Кобяка они и сами задавят! Тут нужен большой шухер, чтобы вся страна узнала, тогда что-то, может, поменяют. Ты понимаешь, что у нас всё так. Весь Дальний Восток… да что там Дальний Восток, все так живут. И все молчат!
— Да не все, — ухмыльнулся Андрей, — вон в Уссурийске партизаны…
— А-а-а, — отмахнулся Студент, — пацаны, блин… Ментов мочить взялись… Несерьезно все.
— Как несерьезно? Менты их мудохали почем зря, они и ответили…
Андрей сел на чурбак, достал другую сигарету. Прикурил неторопливо, поглядывая на Студента.
— Тут, Шур, надо как следует все обдумать. Нельзя же стрелять в человека за то, что он в форме…
— Да я и не предлагаю стрелять, — удивился Студент.
— Ну… Мне, в общем-то, все равно, кому платить, государству или ментам, но по-честному, конечно, лучше. Сам ловлю, сам копчу. Если бы официально все было, участок нормальный дали, я бы артель сколотил. «Слесаренко и К». — Андрей засмеялся. — Чего и говорить, пользы больше, самок не выбрасывали бы — процентов тридцать-сорок рыбы гробится из-за этого дела.
— Ну! Ты сам же говоришь! — подхватил Студент.
— Шур, тут надо думать. У меня вон их двое… Нет, я… если что, всегда за.
Помолчали.
— Ладно. Все с тобой понятно. Надо Кобяку помочь. «Буран» ему завезти на участок. Бензина пару бочек, хлеба, жратвы и шмотья — он же голый утёк. Я говорил с Ледяховым, тот стремается лететь. Давай сгоняем на двух «Буранах», один Степану оставим, все ему полегче. Нельзя мужика бросать…
— Это можно, — согласился Слесаренко и задумался. — А когда?
— У тебя «Буран» на ходу?
— В поря-ядке, — шлепнул по боку.
В этот вечер Студент заехал еще в несколько домов — везде было одно и то же — все понимали и соглашались, но в большом сомнении качали головами по поводу разоружения ментовки.
Ночью уже возле дома встретил крепко пьяного Балабана. Тот остановился, челку свою откинул, извиняясь и приходя в себя, подержал Студента за плечо. Потом в глаза посмотрел пристально и умно, как это всегда у него, и сказал негромко:
— Я бы, наверное, пошел с тобой… — так сказал, будто все Студентовы мысли знал.
Студент напрягся, но тут же и сморщился от запаха водяры и вообще. Балабан понимающе кивнул головой, отпустил ремешок гитарного чехла, который держал, как погон карабина, и провел двумя мягко раскрытыми ладонями перед собой, вроде как — все понял, не настаиваю.
— Счастливо! — сказал, осторожно обходя Студента и направляясь по улице.
Студент глянул ему вслед. На широкоплечее, полами метущее снег пальто. Что хотел? Но по всему получалось, что он в его дело просился. И отчего-то, то ли от того, что Балабан был бич пьяный, и от этого дело вдруг делалось несерьезным, то ли от того, что бич этот как-то слишком понимающе смотрел, зло взяло Саню Звягина. Он еще раз пристально глянул ему вслед — сука, только бомжам оно и надо в этой стране! Он еще постоял в задумчивости, глядя вслед неторопливо удаляющейся загадочной фигуре.
Весь следующий день крутился, как заведенный. Заказал хлеба в пекарне, продуктов припас на неделю и Кобяку кое-чего. Выкрасил «Буран» в белый цвет, чтобы с вертолета не видно было.
На третий день поехал с утра к Трофимычу, поговорить насчет дороги, они со стариком когда-то — Студент совсем зеленый был — пару сезонов отохотились вместе и потом маленько дружили. Шура ничего не знал об обыске и о болезни Трофимыча. Как эта весть облетела его, непонятно, но Студент подъехал как раз, когда скорая отъезжала, а в доме кричала жена Трофимыча тетя Зоя.
Старик лежал на кровати с закрытыми глазами и будто спал, прикрытый одеялом. Только голова чуть неестественно вздернута была, да костистые, жилистые руки крестом сложены на груди. Студент стоял и ничего не видел и не слышал. Ни теть Зою, разобранную, в одной ночной рубашке, хрипло причитающую на низком диване в другой комнате, ни дочь, завешивающую зеркало, с глазами, мокрыми и красными от слез. Трофимыч вспоминался, будто только расстались в кафе «Север», где они и не поговорили, дед сказал лишь, что собирается заезжать к себе. А то вдруг виделся далекий и крепкий еще мужик, ворчащий на молодого и непоседливого Студента — в тайге все должно быть, как в аптеке!
Встретился глазами с Машей.
— Как же получилось?
Та судорожно вздохнула, посмотрела на него странно и, кивнув куда-то задрожавшим подбородком, попыталась что-то сказать, но задавилась слезами и отвернулась.
Студент стоял, опустив голову и чувствуя свою вину за все это.
Он потоптался, не зная, чем помочь, положил деньги на угол комода и поехал в милицию. Руки тряслись. Он ехал что-то делать.
И, слава Богу, первый, кого он встретил во дворе милиции, был безобидный Паша Никитин, менявший пробитое колесо. Он рассказал, что знал. Студент сидел на корточках возле Паши и давил башку двумя руками. Молчал. Головой качал горестно. Потом спросил, как выглядит этот майор Гнидюк.
— Ну… он такой — нос у него длинный. И зад еще такой, — Паша занес две руки назад… А он тебе зачем? Ты не связывайся, Шур.
— Ну-ну… давай, Паша, будь здоров.
Он пошел из двора, потом вернулся и снова присел к Паше:
— Взорвать бы на хер это вот… чудесное заведение! А Паш? Как же ты на них работаешь, Пашуня? Ну, ты даешь!
Студент сцепил зубы и поехал к Слесаренке. Андрей был занят — заказ на икру и на сто килограмм горячего копчения надо было исполнить к вечернему рейсу. Торопился, чтобы рыба успела остыть. Они кружили по Андрюхиному двору, тот катал икру в банки, ходил в коптильню, подбрасывал опилки. Студент мешался под ногами, шипел, что дальше это терпеть нельзя, что надо поднимать мужиков. За куртку хватал.
В конце концов Слесаренко бросил дела и встал напротив Студента:
— Ну и что, вернешь Василь Трофимыча? Нет! А чего добьешься? Приедут из области ребята и покрошат всех. Вот чего! Ты этот случай даже не рассматриваешь! Мы завтра едем к Кобяку или как? Давай, хоть что-то сделаем по уму… Все, мне некогда… на неделю все тут бросаю…
Студент, не зная, что делать дальше — домой совсем не хотелось — завернул в кафе «Север». Пустота вокруг только усилилась — не тот был народ. За одним столом баба с ребенком ели, за другим — два мужика. Из Эйчана, припомнил их Шура. К вечернему рейсу приехали, бутылку взяли на дорожку. Хотел к ним подсесть, расспросить, как там у них, но не стал — в Эйчане один участковый был, и тот алкаш.
— Водку-то забери, что ли? — позвала его Верка.
На стойке стояла бутылка и баночка маринованных огурцов.
Он забрал всё, налил половину пластикового стаканчика, понюхал, подумал, что все русские беды этим вот и кончаются. Пить не стал, нахмурился над стаканом и опять подумал про Трофимыча. Плохим он учеником у деда оказался. Был у Студента свой промысловый участок, и он, то заезжал и охотился, бывало, и два, и три года подряд, то бросал из-за абсурдности — были времена, когда охота давала только убыток. Из-за бабы, бывало, пропускал, пару раз бизнес пытался наладить, коммерс херов. Потом снова заезжал счастливый. Нет во мне правильного стержня, как у Трофимыча. А теперь вот и Трофимыча нет. И он думал, что гигантский стержень людской жизни вообще, состоит из таких вот закаленных характеров, как Трофимыч, и с его смертью, этот вклад Трофимыча в крепость человеческую растворился в пространстве, а он, Шура Звягин, ничего не перенял и ничего не понес дальше. Так и хиреет, истончается порода людская.
