Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
Безвластие в Чечне, безвластие в Моздоке. Каждый пытается хапнуть из этого пирога, именуемым войной, свой кусок. Какое им всем дело до нас, до солдат? Какая им разница, что нас здесь избивают в туалетах, что нам ломают челюсти и ребра, что нас гонят на бойню, словно скот? Имеет ли значение, как русские пацаны мычат, когда им режут глотки на окруженных блокпостах, если тут делят такие огромные бабки! Все, все готовы убить нас, лишь бы хапнуть себе кусок побольше — и чечены и наши.
Эта война продана от начала и до конца. Нам не откуда ждать помощи, мы тут сами по себе, болтаемся под ногами у взрослых дяденек при дележке денег, да ещё матери наши цепляются им за штанины: «Спасите, помогите, не убивайте! Пожалейте кровиночку…» Молчи мать, твой сын умрет героем! Сволочи. Какие-то Ельцины, Гантамировы, Автурхановы, Завгаевы, Грачевы, Путины — кто они? Кто вся эта шваль, делающая карьеру на нашей крови? Кто эти люди, ради власти которых меня бьют тут в Моздоке ногами? Кто эти люди, ради карьеры которых нас расстреливают в Грозном?
* * *Я сижу в оружейке, пересчитываю стволы и сверяю их количество с записями в книге. В казарме больше никого нет, я один. Сейчас вечер и все где-то шарятся — Тренчик с утра собирался на взлетку, он теперь постоянно ходит на взлетку и просится на все борта — ему все равно куда улетать, лишь бы подальше отсюда — но его не берут. Зюзик где-то шкерится — последний раз старшина пинками выгонял его из каморки под лестницей — однажды он проспал там почти двое суток. Осипов пошел за жрачкой в летную столовую, старшины с Минаевым вообще не было. Разведка почти вся в Моздоке — у них там с местными какой-то бизнес и они частенько остаются ночевать в городе. Так что я предоставлен сам себе.
Спать мне не хочется (удивительное дело); я запираюсь в оружейке; единственный ключ сейчас находится у меня. Так что в случае появления в казарме разъяренной разведки мне ничего не грозит. Конечно, при желании и меня можно выкурить — дымовыми шашками, например, или взрывпакетами — но это уже крайности.
Ночь. Пустая казарма. Тишина. Даже штурмовиков не слышно. Страха совсем нет. Я склонился над журналом и что-то пишу. Мне представляется, что я писатель и работаю в своем отдельном кабинете, а там — за стенкой, на ковре играют мои дети, и жена пьет чай, и собака играет с чучелом вороны… и стоит только выйти из оружейки, как я окажусь в сказке…
Мои размышления прерывает сильный хлопок и вслед за ним — вой падающей мины.
Я валюсь набок вместе с книгой, сшибая со стола какие-то затворы и гранаты, и замираю между снарядными ящиками, скорчившись, словно эмбрион.
Мина ревет, как сатана, она кричит и свистит, и летит долго-долго, прямо в меня, громко и очень страшно.
Моя спина становится огромной, как мир, и промахнуться по ней невозможно.
«Чехи в Моздоке» — успеваю подумать я.
Мина падает чертовски долго, наверное, целых полсекунды. Но ничего не происходит. Вместо взрыва улица озаряется ядовитым химическим светом. В ногах появляется приятная расслабляющая дрожь; все тело прошибает потом. Сигналка… На них ставят звуковой сигнал и когда они срабатывают, то тоже свистят и кричат словно падающие мины.
Ракеты со свистом взлетают одна за одной — красные, белые и зеленые, и сквозь окно неровным мерцающим светом они освещают оружейку. Я лежу между ящиков, зажав в руках книгу, тело ломит, как после тяжелой работы, не хочется шевелить ни рукой, ни ногой, как будто я всю ночь таскал камни. От страха очень сильно устаешь.
Появляется Зюзик. Смотрит на меня, лежащего на полу с книгой.
— Ты чего? — спрашивает он.
— Ничего, — говорю я и поднимаюсь.
* * *Из госпиталя возвращается Саид. При штурме Бамута ему прострелили голень, и он два месяца лежал в госпитале, потом долго отдыхал в отпуске, который сам же себе и назначил. Теперь приехал увольняться.
У него заплывшие глаза, нестриженые грязные волосы, какая-то зачморенная афганка и берцы с засаленными развязанными шнурками. Но он авторитет. Саид — вор, у него несколько ходок и его слушают.
Он возненавидел меня сразу, с первого взгляда. Не знаю, как насчет любви, но ненависть с первого взгляда бывает, это точно.
Он не трясет с меня денег. Деньги у меня есть, я все-таки продал те краденные магнитолы и в нычке под лестницей у меня припасено примерно полмиллиона. Я все-таки шаристый солдат, и если Саид захочет денег, я могу ему их сразу дать, и он не будет бить меня. Но Саид не хочет денег. Он хочет, чтобы я принес ему бананов. Он специально заставляет меня искать бананы, потому что знает, что я не смогу нигде достать их сейчас, ночью. Он дает мне на это два часа.
Я даже не собираюсь выходить из казармы. Я иду в расположение и ложусь спать, по крайней мере, два часа у меня есть точно.
Через два часа, минута в минуту, меня будят. В этом есть свой воровской шик — он, видите ли, сдержал свое слово.
— Иди, тебя зовут, — будит меня Смешной.
Я иду в каптерку. Саид сидит, положив раненную ногу на стол, один из разведчиков массирует ему простреленную голень. Сразу вспоминаю Шаламова — очень похоже.
— Ты звал, Саид? — спрашиваю его.
— Для кого Саид, а для кого Олег Александрович, — отвечает он.
— Ты звал меня, Олег? — спрашиваю я снова.
— Скажи: «Ты звал меня, Олег Александрович?»
Я молчу. Смотрю в пол и молчу. Он может убить меня здесь, на месте, но я ни за что не назову его Олегом Александровичем.
— Че молчишь?
— Ты звал меня, Олег?
Саид усмехается:
— Принес?
— Нет, — говорю я. Начинается обычная прелюдия. Мы могли быобойтись и без неё, но оба от этого выигрываем: Саид наслаждается властью, я — не получаю по роже.
— Почему, — спрашивает Саид очень спокойно. Я даже слегка удивляюсь.
— Я не знаю, где достать бананы, Олег.
— Что?
— Я не знаю…
— Что? — наконец взрывается Саид, — что? Ты что, не хочешь искать мне то, что я сказал? Чмо! Ты будешь искать! Понял! Будешь!
Он бьет меня очень жестоко. Если остальные избивали меня просто потому, что так надо, то Саид бьет меня из ненависти. Ему нравиться бить. Он получает от этого истинное удовольствие. Он, немытое вонючее чмо на гражданке, хозяин и властитель душ здесь.
Саид слаб и удары у него не такие мощные, как у Боксера или Тимохи, но он очень упрямый и жестокий, и бьет меня очень долго, несколько часов. Он делает это заходами, сначала бьет, потом садится отдыхать, а меня заставляет отжиматься. Я отжимаюсь, а он бьет меня каблуком по затылку, иногда снизу поддевает пыром в зубы. Снизу он бьет нечасто, видимо, мешает незатянувшаяся еще дырка в голени, и он все время пытается ударить меня по затылку так, чтобы я разбил лицо о доски пола. В конце концов, ему это удается. Я падаю, и лежу на грязных досках пола, из разбитых губ течет кровь.
Саид снова поднимает меня и опять начинает бить. Он бьет ладонью по разбитым губам — старается попадать по одним и тем же местам, знает, что так больнее. От каждого удара я сильно вздрагиваю, мычу. Я сильно устал, я то отжимаюсь, то закрываюсь руками, напрягая мышцы, чтобы удары не уходили глубоко внутрь тела, потом снова лечу на пол и отжимаюсь, потом меня снова бьют. Я уже потерял счет этим ударам, кажется, Саид бьет меня с самого рождения и ничего другого не было в моей жизни, только грязные доски пола и пиздюли. Черт с ними, с бананами, найду я тебе эти бананы. Но Саиду уже наплевать на бананы. К нему присоединяются еще разведчики, несколько человек, они окружают меня и молотят локтями в спину. Я стою согнувшись, прикрыв руками живот, мне не дают упасть, чтобы была возможность бить коленом снизу…
Меня загоняют в туалет. Тяжелый татарин Ильяс подпрыгивает и ударяет меня ногой в грудь. Я отлетаю и выбиваю спиной окно. Большие осколки стекла падают на меня, на живот, на голову. Я успеваю зацепиться руками за раму и не вываливаюсь на улицу. Даже не порезался. Меня опять сбивают ударом с ног, я лечу на пол и больше не встаю, лежу среди битого стекла, и лишь пытаюсь прикрыть почки и пах.
Наконец разведка берет тайм-аут и закуривает.
Саид стряхивает пепел прямо на меня, он старается попасть горячим углем мне в лицо.
— Слышь, пацаны, а давайте трахнем его, — предлагает он. — Давайте его опустим, а?
Рядом с моим лицом лежит большой острый кусок стекла. Я беру его сквозь рукав, он удобно ложится в ладони, словно нож — длинное толстое лезвие, заостряющееся на конце.
Я встаю с пола, сжимая стекло. Жалко, что нет ключей от оружейки…
Кровь капает с разбитого лица на лезвие. Я в упор смотрю на Саида, на Ильяса на остальных разведчиков. Я стою перед ними, сжав в руке запачканный кровью кусок стекла и смотрю, как они курят. Саид больше не стряхивает на меня пепел.
