Дмитрий Новиков - Голомяное пламя
Ну а если ты городская девушка и загорать у тебя время есть по-правильному – тут станешь красавицей писаной, даже если в жизни смешнучка. Так тебя солнце с ветром северным летним обласкают, что станешь оливковая вся, на зависть прозябающим в городе подругам. И когда вернешься домой из похода нелегкого, но веселого, – будут все тебя спрашивать, на каких югах неведомых была? А ты будешь смеяться в ответ, довольная, потому что рассказали тебе уже – загар северный держится долго, никакой губкой с мылом не смывается, не чета южному быстрому ожогу.
Купаться в Белом море очень хочется в такие жаркие деньки. Кажется, что нет на свете воды голубей да ласковей. И ходишь босиком по нагретым до нестерпимого жара скалам. И присматриваешься к морю, и принюхиваешься, и пробуешь его ногой, вроде не очень холодно. Потом решишься, разденешься догола, и с размаху в ласковую воду. Вот тут-то и прихватит тебя легонько, до одури. Полметра сверху теплая вода. А ниже – холоднючая. Не зря говорят – делится море Белое не только по берегам, но и по глубинам, два разных существа. Вверху, метров с десяток, – одна вода, она и греться, и остывать может, от погоды и времени года зависимая. А внизу – та, что из Ледовитого океана втекает да вытекает, с верхней не смешиваясь. Бореальная, арктическая она называется, минус три температура ее круглый год. Там и рыбы другие живут, и звери. И в купании своем быстро ты почувствуешь дыхание Арктики, и легким ужасом захолонет сердце. Тогда выберешься обратно на скалы, весь дрожащий. И пройдет пять минут, и опять согреешься. И такая сила в теле появится, такая бодрость необузданная, что кажется – ближайший камень в полдома величиной схватишь сейчас да забросишь подальше в море, новый остров родив.
Посидишь так, погреешься, полюбуешься силой своей внутренней и пойдешь к костерку чай пить. Идешь босиком, не опасаешься. Хоть и есть здесь змеи-гадюки, да на гладких камнях далеко их видать. А и не заметишь совсем, робкие они, не вылезают в людском присутствии, сидят где-то тихонько в укромности, мечтают опять наедине с природой остаться. Старые поморы как делали – увидят если змею, сразу поймают и в бутылку стеклянную. Пробкой заткнут и на крышу или еще какой солнцепек. Через месяц достанут, а там уже нет ничего, кроме жидкости светлой, да несколько косточек в ней плавают – растворилась змея в собственном яде. Вот против жидкости этой нет средства целебнее от больной спины, радикулита и другой костной, мышечной боли.
У костра сядешь, в котелок сыпанешь чаю добрую горсть, и на огонь. Закипит вода за пять минут. Если трав сколько знаешь – кинешь туда багульника чуток, да брусники листиков, да вороники черных ягодок – не попробовать нигде больше вкуснее чаю. Нальешь в кружку, сахару не пожалеешь – в походе дальнем всё можно, и сахар, и сало толстое от души, – всё сожжет тяжелая работа. Подуешь на темного янтаря жидкость в кружке, прихлебнешь, чуть дернешься, к горячей кружке губой прикоснувшись. И такой вкус в тебе закружится, такой запах, будто терпкая свобода наконец тебе дана. А если у тебя засолена рыбка красная, сегодня пойманная, то отрежешь кусок ее, чуть соленой, да на черный хлеб положишь. Куснешь такой бутерброд, что сам во рту тает, а сверху горячим сладким чаем запьешь. И чувствуешь, как в кружении вкусов побежит тебе в жилы неземное счастье, как сольешься ты, вкушающий соль и сладость, с землей этой, и с морем, и с небом, с ними обнимающимся. И ветер мгновенно высушит набежавшую на глаза слезу – ты в который раз и вновь впервые почувствовал, что такое родина, что такое – Русский Север.
2005, урочище Кювиканда
Вспомнилось, как в детстве, том, до страха еще, любил Гриша ходить с отцом в продуктовый магазин. Там подвешены над прилавком были разноцветные стеклянные конусы. Узкой частью вниз висящие, они были разноцветны не сами по себе. Живительный, разный, разнообразный, в них плыл фруктовый сок. Обычно конусов этих было три – с яблочным, томатным и каким-нибудь тыквенным соком. Но тогда, средь советской серости, какими яркими, какими необычными и чудесными казались они ему. Яблочный он не очень любил, тем более тот всегда был с противной, липко обволакивающей горло мякотью. Тыквенный – тот подавно, и за сок его не считал, так, отдельное украшение. А вот томатный – да! Ярко-красный, торжественный, словно флаг страны (правда, мама всегда говорила – нам бы, дуракам, красненького побольше), сок жил внутри стеклянного конуса своей спокойной жизнью, пока отец не пробивал в кассе чек, и степенная продавщица не подставляла стакан под маленький вентиль внизу, и из конуса не начинала бежать тугая, плотная струя, наполняя граненый. В конусе сок тоже убывал, но гораздо медленнее, чем наполнялся стакан, и Гриша с интересом следил за разной этой скоростью, пытаясь понять и быстро понимая – почему она разная. А еще рядом со стойкой стояла солонка с горкой белой соли, на которую кто-то неаккуратный несколько раз капнул красным. Рядом с солонкой – стакан с водой, в нем торчали, томились без дела алюминиевые чайные ложки. Нужно было взять одну, царапнуть затвердевшую соль и бросить комочек ее в стакан. Она погружалась медленно, не сразу, словно с каким-то сопротивлением – белое в красном, и тогда нужно было притопить соль сверху ложкой и долго мешать, позвякивая по стеклянным стенкам. Почему-то весело было это делать. После всего ложка ставилась обратно в стакан с водой, она сама уже была непрозрачной, красной и в этом какой-то неприятной, словно стремилась подделаться под благородный томатный сок.
И когда можно было пить – отец доставал из бумажного пакета купленную заранее сладкую булочку. Обсыпанная сахарной пудрой, она была восхитительна сама по себе. Но если запивать ее соленым томатным соком – наслаждение. Гриша часто потом в разные минуты жизни вспоминал эти походы в магазин с отцом, за соком и булочкой, и никак не мог понять – почему? Что в этом такого особенного. И как-то совсем неожиданно вдруг подумал – может, это и есть главное русское чувство: когда становится сладко, то вслед за этим сразу следует соль. Чтобы не пересластить, не ослабить дозволенностью, отрезвить. И как это чувство прививается с детства – эта постоянная готовность к соли после сладости. И как оно, совместное, все-таки острее, вкуснее простых чувств, что, разложенное на две составляющие, теряет гораздо, неизмеримо больше, чем просто поделенное пополам. Соль и сладость вместе, заодно, одно сразу вслед за другим, неразрывно. И знание, что так будет и бывает всегда – соль вслед за сладостью, – делает тебя гораздо, не в два, во много раз сильнее и быстрее, позволяет быть готовым, выживать. Соль за сладостью. Соль за сладость.
Пока Гриша мечтал у костра, подошел Михаил. В руке он держал большую алюминиевую миску с икрой.
– Ну чего, икорки поедим? – Приятно заранее знать ответ.
– Поедим, – радостно отозвался Гриша. – Соленая?
– Да нет, не успел еще. Сейчас «пятиминутку» сделаем. Знаешь как? – Михаил словно опять проверял Гришу.
– Нет, не знаю.
– Я знаю, я знаю, – засуетился Елисеев. – Я очень люблю делать икру!
– Ну, ты и про чистку рыбы так говорил, люблю-люблю, а сам убежал после трех рыбин. – Гриша подсмеивался над Колей. Тем более было ревниво, что тот действительно умеет и может больше него.
– Да нет, сейчас сделаю. – Коля Елисеев не замечал усмешки, да и не думал никогда над тем, как он выглядит со стороны. Главное – не выглядеть, главное – делать.
– Сейчас почистим ее немножко. – Коля как знал, припас кусок белой марли и уже достал его из рюкзака. – Держи! – Он два угла марлевого квадрата сунул в руки Грише, взял в руку два других, вывалил икру на марлю: – Теперь катай!
И они осторожно, чтобы не уронить, стали поднимать то один край квадрата, то другой. Ком икры тихонько перекатывался по поверхности. Все мельчайшие соринки, хвоинки, какая-то еще шелуха прицеплялись к марлевой поверхности, и икра вдруг засияла новым, перламутровым, глубоким красным цветом. За ними с удовольствием наблюдал Михаил.
– Теперь всё, сейчас тузлук заварю. – Коля налил в большую кружку ядреного кипятку, бросил хорошую горсть соли.
– Не много? – поинтересовался Гриша.
– Рыба да икра свою соль возьмут. Сами знают, сколько нужно, – ответил Михаил за Елисеева. Тот же сосредоточенно мешал ложкой, растворял соль. Потом взял и вылил крутой кипяток прямо в миску с икрой. Гриша аж ахнул:
– Ты чего, сварится же сейчас!
– Не боись. – Елисеев был уверен и деловит. – Засекай время.
Через пять минут он действительно слил тузлук из миски. Икра оставалась как была, красной, полупрозрачной, прекрасной. Такой же оказался и вкус, который не описать, как саму жизнь. Да икра и есть сама жизнь, идеальная жизнь без изъянов, еще не начавшаяся и потому абсолютная.
– Под это дело надо принять, – Михаил вовремя сказал, и Гриша с готовностью налил из канистры, ловко разбавил холодной водой.
