Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

И понеже преподобный извѣщение приемъ от Бога, вскорѣ оставляетъ миръ и бывает инокъ, и в пустыню вселився и, Божиею помощию бѣсовския полки побѣдивъ, с миром ко Господу отиде в Чюпской губѣ. Оттолѣ же пренесено бысть святое тѣло его в Кѣреть и погребено близъ церкви святаго великомученика Георгия с восточной странѣ за олтаремъ.

По нѣкоем же времени восхотѣ Богъ явити труды своего угодника преподобнаго Варлаама. Нѣкоему убо купцу именемъ Евфимию, каргополцу, пловущу по морю в лодии и от зѣлнаго обуревания потопающи лодия его, и всѣмъ ненадежно плачющимъ погибели своея. Тогда представъ имъ святый и от потопления избавилъ, и себе повѣдалъ, кто бѣ явивыйся. Евфимий же и сущии с нимъ, видѣвше преславную помощь от преподобнаго ко всѣмъ, и приеха в Кереть, и повѣда всѣмъ, яко молитвами преподобнаго Варлаама Кѣрецкаго избавил Богъ от потопления морскаго, и повелѣ от имѣния своего поставити сѣнь над гробомъ святаго и свѣщу пред святителевымъ образомъ вжигати. И отиде в путь свой радуяся, благодаря Бога и угодника его, преподобнаго отца нашего Варлаама Кѣрецкаго.

Те несколько дней в далекой лесной избушке неподалеку от Белого моря, посреди заснеженного леса, были, пожалуй, самыми страшными в моей жизни. Нет, не одиночества, не дикости лесной, не зверей и птиц боялся я. Я боялся самого себя. Теперь, по прошествии нескольких лет, можно спокойно рассуждать об этом. Но тогда словно дикий зверь, словно неистовый бес метался я по маленькой бревенчатой комнате. Неверный свет свечи вырисовывал дикие, безудержные тени на стенах. Казалось, дьявол вселился в меня – я искренне пугался, когда мог короткие мгновения взглянуть на себя со стороны. Адская боль терзала душу, дьявольская ревность выжигала остатки человеческого, я выл и катался по полу, по полатям, впивался зубами в собственные руки и царапал ногтями столешницу грубого стола так, что на ней оставались глубокие борозды. В голове носились смутные, но от этого не менее кровавые образы. Я придумывал планы мщения один ужаснее другого, и они были действительно ужасны в своей воплотимости – я не глупый и не слабый человек. Я пил, но алкоголь не брал меня, казалось – он превращается в воду, лишь только я прикасаюсь губами к горлышку бутылки. Я никак не мог опьянеть, ненависть и обида сжигали водку, душу и разум. Несколько раз, доведенный до лихого отчаянья, пытаясь предотвратить грядущее, зреющее, неминуемое, – я брал в рот холодный ствол ружья и тянулся к спусковому крючку. Но душистый металлический вкус ствола на мгновение трезвил меня, он был словно холодное горлышко еще одной бутылки, и я откладывал его в сторону.

Наконец я не выдержал и бежал из леса, с Белого моря, бежал в город, где всё и должно было случиться, неотвратимость гнала меня как плеть, и впервые в жизни по дороге к смерти я летел по гололеду со скоростью сто пятьдесят километров в час. Пятьсот зимних километров я проехал за три часа.

А потом откуда-то пришли силы. Не спокойствие, нет, силы выстоять на краю. Вытерпеть. Снести всё. И оставить как есть. Я не знаю, как это было возможно. Какими обстоятельствами обычной, земной жизни объяснить это? Может, это еще одно чудо, явленное преподобным Варлаамом Керетским. Потом, через годы, узналось, что дни поминовения его пришлись именно на это время.

Ино чюдо, явленное преподобным Варлаамом Керетским

В зиму 2001 года один корелянин, обуреваемый бесами ревности и гордыни, задумал неладное. Помыслы пустой уже души своей направил он по дьявольскому наущению и своей слабости на погубление души своей и живота своего, также с ним еще нескольких людей неправедных, но живых. Доведя себя до злого отчаянья тёмными думами, ослепленный ревностью, что подобно повязке змеиной падает на глаза и души взалкавших ее, он совсем уже было приготовился к выполнению кровавого плана своего. Но тут явился ему старец (не было старца, была березка маленькая, вся в замерзших каплях растаявшего посреди зимы и снова замерзшего снега, что сверкала в свете электрического фонаря, словно чудо хрустальное, неземное, красотой своей окружающую ночь попирая) и произнес неслышимо: «Я Варлаам Керетский. Окстись, человече. Разве примера моего недостаточно тебе, чтобы тщету мести и гордыни своей увидеть? Возьми сил от истории древней, наберись мужества и терпи. Человек человеку прощать должен во избежание погубления души собственной». Тот корелянин смог тогда отринуть от себя мысли злые, и хоть и пил горько и беспробудно несколько лет, любовь свою прошлую из души алкоголем выжигая, всё ж успокоился с течением. Так Варлаам Керетский явил миру свое заступничество перед Богом за потопляемых в страстях безудержных.

1935, с. Кереть, Шарапов мыс

…На небе сером бледные

Три облачка дрожат.

Кружит по морю Белому

Да черная баржа.

На горке церковь-храмушка

С пробитой головой.

А под горою травушка

С кровавою росой…

Мне так хотелось стать рыбой. Семгой. Чтобы сильной и независимой. Свободной. Чтобы было понятно, кто враги, а кто друзья. Чтобы не видеть непонятной подлости. Чтобы не слышать лжи.

Закат был красным, жутким. Задолго деревня знала, что идет большой отряд. Но думали – опять за рыбой. Сначала забирать, потом агитировать. За лучшую жизнь. Хотя куда уж лучше. Не получалось что-то у власти народной. Не сходилось. Много обещаний было, да на деле мало получалось. Старое порушили, новое с трудом возникало. Нехотя, через силу. Словно наперекор Божьему промыслу всё делалось. Сила правду ломила. Вот из Петербурга слух пришел – расстреляли купца Савина. «За что?» – рассуждали мужики, – помнили, недавнее дело, как всю деревню в голода выручал. Как провизию в долг давал без процентов. Было такое, было. Как церковь жена его выстроила. Вот, стоит церковь, возвышается над рекой и морем, на долгие века-годы. Только закрытая сейчас. Новая власть закрыла. Священника увели – поселение, странное слово. Потом узнали, что за поселение. Ну ладно, купец, поп – наше дело сторона, многие думали. Не нужны они новой власти. А мы – трудовой народ. Нам тогда еще Федька говорил, когда начиналось всё. Для нас всё делается, для мужиков.

Забирать начали с утра. Входили в дом, ног не вытирая, сапог не снимая, – как в хлев входили. Собирали, как скотину. Всех, кто рыбу истреблять отказался. Кто спорил. Кто правду в глаза говорил. Федьки не было уже, а бумаги его нужны оказались. Тогда и узнали, какие списки он вел.

Мужики молча шли. Словно придавило их что сверху, ледовых кормчих, ни моря, ни суши не боящихся. Словно сразу видели, знали – зима длинна впереди, не выдюжить. Те, что помоложе, храбрились – разберутся, выпустят, мы свои, русские, работники поморские. Старики же наперед знали всё, одергивали глупых – молчи и терпи, говорили, может, Бог милует, молись пока потихоньку на церковь закрытую. Крестили лоб двуперстием. Не черед хорохориться.

Нас с отцом обоих взяли. Отец очень уж Федора не любил, всё ему указывал, что по-старому правильно да верно считается, что опытно. Такой уж он говорливый был, правду в себе не умел держать. А и меня вприхватку – куда яблоку без яблони. Матушка нас лишь перекрестить успела.

Женки молчали, не плакали. Поморкам перед чужими слезы выказывать гордость не позволяет. Лишь стояли да смотрели, в толпу сбившись, каждая к каждой – так роднее. Да ребятишек держали, чтоб не бегали, не плакали. Те тоже, маленькие даже, понимали, казалось, молчали.

Мужиков сто в толпу согнали. Самых ловчих, самых гордых, самых удачливых. Виноград земли северной, Белого моря ценителей. Те, кто остался, по домам сидели, глаз не высунут. А этих как скотину окружили да погнали по дороге в чужедальщину. И лишь скрылась из виду толпа нестройная за ближайшею варакою[31], поднялся над деревней вой женский, словно звериный, больной по-смертельному.

День мы шли, ни продыху, ни еды. Два раза из болота напиться разрешили. Так до самой Чупы дотопали. Баржа уже наготове. Старая, чуть живая. В трюмах воды по колено. Вот туда нас и загнали на ночь. А там с деревень поморских других мужики сидят. Кто знаком, кто слышан. Перемешались все, стали расспрашивать. Да не ясно ничего, во всех деревнях одно. Будто кто специально высматривал, выслушивал – чуть где человек недовольство выскажет, на запись сразу. Везде свой Федька был. Вот и обернулось так. Теперь сиди в трюме, жди погоды морской. Кто говорил – на Соловки повезут, крепостцы чинить. Кто – на канал какой-то, будто строить стали из моря Белого да в озеро Онежское. Третьи вообще молчали.

Ну а чтоб без дела да в мокроте не сидеть, выпросили у охранников несколько ведер. Из досок конопаток наделали да за ночь щели все в барже законопатили, воду вычерпали. К утру как раз управились. Под рассвет уже на сухом спали.

Не сильно и темнело ночью, а всё равно поутру лучше видать стало в трюме – кто где. Глядим, и Федька наш тоже здесь. Без былого гонору, побитый, поерзанный. А всё командовать пытается да рассуждать. Отец ему – что ж ты ночью молчал, когда судно правили? А он – у каждого свое дело. Вот я вам скажу – вы власти своей недоверие выказали, теперь поправлять дело нужно, помогать. Великие стройки начинаются, великие дела. А со мной, говорит, ошибка вышла, доберемся до назначенного места – разберется всё, развиднеется. Отец ему – ну, мели, Емеля, твоя неделя. Один раз тебе верили, теперь второго дожидайся. Но ничего, с паршивой овцы тоже польза – сумел Федор у часового выспросить, на Соловки пойдем, говорит, крепость монастырскую править.