Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают тебя наизнанку — как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имеющимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не устраивают?

И потом, с другой стороны, для нынешнего технаря все более важной становится работа с людьми. Потому что людь эта — будь то рабочий, техник или подчиненный тебе инженер — становится все сложнее. Таков закон эпохи — личность растим. И эту личность ты за рубль не купишь и криком не двинешь и не остановишь. Она, заразившись духовной жизнью — самой, может быть, липучей из всех зараз, хочет видеть и в тебе, в каждом руководителе, личность. И ваши отношения — самые что ни на есть производственные — личностными, как теперь говорят, оказываются. Поэтому и ты — инженер человеческих душ, если у тебя хоть звено, хоть бригада, хоть один подчиненный имеется.

Вот и приди в свой отдел и шепни на ушко кудрявенькому инженеру Лидочке Чукаевой, пока Листоедов в коридоре курит, что не прочь обзавестись любовницей — средних лет и не стервой — и готов закрыть глаза на то, что в ответ жена себе тоже кого-нибудь заведет. Воспитывай юное существо, доверенное тебе по службе. Чему ты ее еще научить можешь?

Ну, конечно, ты этого не скажешь. И никто такой откровенности от тебя не требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это — один человек. Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик — этакая анфилада залов, как в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все его нутро — скромная двухкомнатная, ну, предел возможного — его, евдокимовская трехкомнатная квартира — пятьдесят метров на четверых, все комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья — не женись. Нет душевной жилплощади — не отягощай свою жизнь дополнительными съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку, утром противно будет.

Значит, этот вариант — с многоугольными конструкциями — не проходит. Ну, а другой — с разводом? Ведь придется квартиру разменивать — и не только ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит — однокомнатную квартиру пополам с Верой Яковлевной, — потому что жене с Яшкой нужно отдать большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку и любимой невестке. И снова — заря человеческого существования со всей ее материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же, нынешней ситуации. Так в чем же она тогда — свобода?

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул. Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая незакрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок, смотреть на которые было совершенно немыслимо — как на горящих в аду грешников.

«Да что же это такое? — подумал Евдокимов. — Даже рыбу оставить негде. Бросить на землю — собаки подберут. А повесить сверток негде — голо. Хоть на крышу его забрасывай. Но ведь не закинешь. Хоть бы машина какая была. Можно было бы в кабину пихнуть. Но все уехали».

Он так и вернулся с этим свертком в аэровокзал, почувствовав, как больно стекленеют пальцы рук в легкомысленных чешских вязаных перчаточках. И, ступив под те же тесные своды, бросив к ногам поклажу — сверток и портфель — и отогревая дыханием зашедшиеся пальцы, вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось, тронулось в нем и пошло какое-то непонятное ощущение не то узнавания, не то признания не только этих бледненьких, голубоватых стен, густо заляпанных плакатами, пропагандирующими могущество Аэрофлота и правила пользования им, но и самой ситуации пребывания, ожидания в этих стенах, словно это — его нормальное, естественное состояние, в котором он и должен находиться до тех пор, пока неведомая злая сила снова не вытряхнет его на беспощадный ветер, а он, преодолев его, опять будет стремиться в эти голубенькие стены, меж которыми разлит полудомашний аромат кофейной бурды.

— Вы покараулите? — спросил он у стоящего рядом человека и кивнул на сверток и портфель. — Я покурить.

— Идите, — сказал он, — тут не тронут.

В крохотном тамбуре, притиснувшись к трем мужикам, и без того заполнившим все это пространство, Евдокимов во второй раз за сегодняшнее утро оценил обстановку: в помещении тепло — не замерзнет, есть буфет — не умрет с голоду, найдется, наверное, и какое-нибудь местечко присесть, есть и где покурить. Вот за нуждой только придется выходить на улицу — наверное, это и будет тот случай, когда злая сила вытряхнет его под безжалостный ветер. Но как-нибудь он это все же выдержит. Все не так уж плохо, черт подери!

Что бы вы там ни говорили о прогрессе, о его крайней форме — научно-технической революции, но движется это явление с помощью такого старомодного средства, как железная дорога. Имеется в виду движение не вглубь — тут уж всякая физика-химия-биология, а вдаль — на новые территории, их освоение. И не случайно в этот блистательный электроатомный и еще какой-то век крупнейшая стройка — БАМ. Но ведь и эта стройка — небольшое звено из той цепи, которая должна лечь на территории Севера Восточной Сибири и Дальнего Востока, чтобы соединить их с прогрессом. Ведь уже сегодня есть прикидки продолжения северной нитки БАМа далеко на Северо-Восток. Без железной дороги здесь экономически целесообразного хозяйства не наладишь. Вот такая она — железнодорожная — поступь прогресса.

А на долю авиации помимо экстренно-спасательных и отпускниково-перевозочных функций приходится еще одна — с точки зрения этого высшего движения, может быть, наиглавнейшая — разведочная функция. Только не путайте это, пожалуйста, с военной авиацией или полетами американских спутников-шпионов. Тут Евдокимов не специалист, он этого не знает и не об этом сейчас говорит.

Он говорит о том, что и он сам и половина из застрявших в этих стенах людей, ждущих вылета в Москву, равно как и те, что прилетали сюда десятки лет и будут летать еще, все они, по сути дела, разведчики, посылаемые из центра, чтобы послушать здесь биение пульса этого самого прогресса, при необходимости — навести небольшой шорох (см. вчерашнее совещание) или взять языка (имеется в виду перевод местного руководителя на среднюю должность в аппарат — Туркин для такой роли, конечно, не годится) и потом достойно отступить в расположение части. Вот для этого и нужна авиация.

Конечно, одна ласточка весны не делает, без железной дороги все равно не обойдешься. Но раз появились ласточки, значит, будет и новая железная дорога. Только когда? Это в природе все более или менее закономерно обусловлено. В человеческом хозяйстве порядка пока меньше.

Тем более что и природа ошибается. Видел Евдокимов на юге года два или три назад, как внезапное похолодание — снег вдруг пошел — сгубило сразу всех ласточек. Правда, один из отдыхающих, биолог, говорил, что это еще не смерть, а летаргический сон, мудро придуманный на этот случай природой, что ласточки, по крайней мере хотя бы некоторые из них отойдут, как только потеплеет, нужно только их собрать и где-нибудь сложить, чтобы собакам и кошкам не достались. Конечно, сердобольные, и праздные отдыхающие, вооружившись расцветшими было прутиками, полдня обшаривали территорию и окрестности, отыскивая эти твердые, на удивление невесомые комочки, выявили таких двадцать семь штук, сложили их в коробку из-под болгарских помидоров и заперли в сарае.

Но ведь ни одна так и не взлетела! Наврал все Лука-профессор, слукавил для успокоения отдыхающих. А чего лукавить? Прогресс — штука жестокая.

И мы, наверное, думал Евдокимов, такие же ласточки, нас тоже мороз прихватил.

Щелкнуло в динамике, и русалочий голос:

Уважаемые товарищи пассажиры! Познакомьтесь с правилами поведения в нашем аэропорту. Вы находитесь в одном из северо-восточных аэропортов Советского Союза. Новое здание будет построено в ближайшие годы, а пока просим вас в нашем тесном, но гостеприимном помещении соблюдать, чистоту и порядок. В здании аэропорта имеется комната матери и ребенка, камера хранения, буфет, где вам предложат салаты, бутерброды, кофе и прохладительные напитки. Туалеты находятся на улице, столовая — через дорогу. В помещении аэропорта просим вас воздержаться от курения и не злоупотреблять спиртными напитками. Об изменении метеоусловий мы вам сообщим. Благодарю за внимание. А теперь слушайте музыку.