Арнольд Каштанов - Хакер Астарты

Она вызвала сына Геру из Канады. Он явился прямо из аэропорта. Видно было, что человек устал. На работе его отпустили на две недели, предупредив, что уволят, если опоздает хоть на сутки. Он продумал план действий и сразу начал звонить друзьям. Мы с Дулей невольно слушали и много узнали. По плану Геры Рая должна была переехать к нему в Монреаль. Его зарплата вся уходила на жилье, а квартирка была такой крохотной, что негде было поставить лишнюю кровать. Видимо, собеседники Геры после его рассказа озадачивались и спрашивали, что же он собирается делать. Он всем отвечал одинаково:

— Все вопросы сразу решить нельзя. Будем решать по одному.

Собеседники этим не удовлетворялись, и он небрежно набрасывал эскизные варианты выхода:

— Снимем квартиру побольше. Надя курсы закончит, начнет работать. Гражданства маме не дадут, купим ей страховку. Понятия не имею, сколько это денег, зачем мне знать, сколько скажут, столько будем платить. Всех моих денег не хватит? Это точно? Но ты ведь не знаешь. Когда узнаем, тогда будем думать. Все вопросы сразу решить нельзя.

В палате появился алюминиевый ходунок. По все тому же плану мать должна была научиться самостоятельно ходить ко дню отлета. Первым делом Гера начал учить ее садиться в кровати, свесив ноги. Рая слушалась беспрекословно и сделалась похожа на старательную девочку. Дуля продолжала восхищаться, но попробовать самой ей не приходило в голову.

По утрам Гера куда-то ездил, осуществлял планы, и никак у него не сходились концы с концами. Он продолжал повторять, что все вопросы сразу решить нельзя, но с каждым днем становился все более нервным. Все его расчеты основывались на том, что Рая встанет на ноги. Она старалась, но излечение шло медленно.

Гера успокаивал мать:

— Не надо торопиться. У нас двенадцать дней. Главное — не навредить.

Теперь Рая по утрам просила выкатывать ее в инвалидном кресле на свежий воздух. Мы устраивались на скамейке у входа в корпус. Подсаживался Валя. Рая напоминала ему мать в былые времена, когда та еще соображала. Он не преминул рассказать, что старушек тут бьют. Рая и Гера, слушая его, отводили глаза, а Дуля сказала:

— Валя, пожалуйста, Рая очень переживает.

Забывшая элементарные движения и потерявшая память, она каким-то образом поняла то, чего не способен был понять разумный Валя, московский инженер, человек, вроде бы умеющий думать о других. Более того, Дуля сумела сделать замечание так, что Валя не обиделся. С душевными движениями было то же, что с физическими: какие вспомнились, те вспомнились хорошо. В то же время незнакомую женщину, возившую в инвалидной коляске парализованного мужа, убежденно принимала за известную московскую актрису:

— Это же… как ее… ну, ты знаешь.

— Нет, не помню что-то.

— Ну ты знаешь. Известная актриса. А тот, в коляске, — писатель.

Посмотрел на седую голову инвалида, я предположил по сходству:

— Астафьев?

— В самом деле, похож на Астафьева, — согласилась Дуля. — Но это не он. Как же его… Потом вспомню.

В мозгу что-то замкнуло и корректировке не подлежало. Я уже знал, что теперь это останется: светленькая женщина — актрисой, а паралитик — писателем. Однако Дуля ничего не забывала и не путала во всем, что касалось Раи и Геры. Понимала лучше Геры, что забрать мать в Канаду он не сможет. Запомнила то, чего не в состоянии был запомнить я, — у Геры в Канаде мальчик десяти лет и дочка восьми, жену зовут Надя.

Меня озарило: она понимала то, что было ей интересно. Светленькая жена паралитика ей чем-то не приглянулась — не тратила на нее умственные усилия. Разум — это интерес, понял я, концентрация внимания, интенция. Дуля сочувствовала Рае и Гере, и потому с ними становилась проницательна. Понимала, что они в глубине души допускали, что у них ничего не получится и Рая из дома престарелых уже не выберется никогда. Понимала, что сами они не попросят Валю замолчать, взяла это на себя. Эти не такие уж простые вещи нужно было и вообразить и осознать, и Дуля эту работу совершала, а Валя вот, к примеру, — нет, его воображение в этом направлении не работало, внимание не концентрировалось.

— Чего ей волноваться? — ответил он. — У мамы Альцгеймер, а у Раи инсульт. Это разные болезни. Инсульт — это ерунда. Тут всех на ноги ставят. Все будет хорошо.

Считал себя чутким утешителем. Дуля так не считала. Но промолчала, и пришлось сказать за нее:

— Тебе легче, что ты всем рассказываешь? (Валя первым стал мне тыкать).

— Могу не говорить.

— Правда можешь? Или только обещаешь?

Помолчав, Валя сказал:

— Она меня сегодня ударила.

— Как?!

— Не хотела есть и как даст рукой по ложке. Все на передник. Немножко простыню залила. И смеется. Смотрит мне в глаза и хохочет. А говорят, не соображают.

Гера посмотрел озадаченно. В хохоте безумной старухи он сообразительности не увидел. А мы с Дулей видели: старуха шкодничала и злобствовала, но чувства ее были нормальны и поведение адекватно.

Я уже не боялся немного опоздать утром — Дуля была под присмотром Раи. Та могла успокоить ее, не поднимаясь с кровати. Когда я вошел в палату перед самым завтраком, Дуля была искупана, лежала на спине и… читала газету.

— Ты читаешь?!

Она и не заметила моего изумления:

— Рая дала.

Я выскочил на крыльцо. Руки дрожали. Покурил и помчался назад. Дуля держала газету на весу, в дрожащих руках, буквы должны были прыгать перед ее глазами — я сам, наверно, прочесть бы не смог. Это колоссальная умственная работа: ловить глазами прыгающие буквы, терять строчку и снова находить, и так прочесть всю страницу. Дуля же не устала, и вообще она выглядела свежей и здоровой.

Она получала лепонекс, его давали по схеме, написанной Гинзбург в «Гилель Яффе»: добавляли по полтаблетки каждые три дня. Мы еще не вышли на дозу, а результат был поразительный.

Пока разговаривал с Раей, Дуля отложила газету и ждала. Научилась ждать! Ей было хорошо — светлая палата, симпатичная Рая, я рядом. Спросила:

— Где ты был?

Ее впервые заинтересовал этот вопрос. Она стерла в памяти самую мысль о доме, давно не спрашивала о внуках и, естественно, не понимала, куда я исчезаю ночью. Признать существование дома значило для нее понимание всего, что с ней случилось. Забвение было защитой. До сих пор я боялся ломать защиту, но теперь, увидев улучшение, решился:

— Я спал. Меня же ночью нет, правда? Ты же не волнуешься, когда ночью меня не видишь? Я каждую ночь уезжаю спать.

— А зачем? — настойчиво допытывалась она. — Тут есть кровать.

Круглое ее лицо было серьезно, как у пятилетней девочки. Я сказал:

— Домой уезжаю. Я сплю дома.

— Дома? — недоуменно переспросила Дуля. Хотела что-то уточнить, но раздумала. У нее была своя хитрость, подсказывающая ей, что не все надо знать, а незнание надо скрывать, чтобы не выглядеть слабоумной.

— У нас с тобой есть дом, — сказал я, — а здесь не дом, а больница, а потом мы поедем домой, но сейчас об этом не надо думать.

— Я не думаю, — простодушно заверила она.

Я просмотрел газету. Там был рассказ о любви. Героиня беззаветно любила некоего Андрея, сделала его преуспевающим, но его увела другая женщина, он ушел к той, а потом случилась дорожная авария, он стал инвалидом, другая женщина от него ушла, а героиня ухаживала за ним, хоть настоящей духовной близости уже не было… Что-то в таком духе.

— Ты и рассказ прочла?

— Так, не все.

— Неинтересный? — небрежно спросил я, как если бы вел с ней обычный наш разговор о литературе.

Дуля стала пересказывать. Она в самом деле прочла. И она всегда пересказывала плохо. Даже на удивление плохо. Как, впрочем, говорят, и я сам. Нам с Дулей это было неважно, мы друг друга понимали. Важно было отношение. И я его уловил — насмешливое к автору. Дуля опять ставила меня в тупик. Я считал до сих пор, что тонко оценить прозу — более сложная интеллектуальная работа, чем связный пересказ сюжета. Неприятно поразило, что она пересказывает, как школьница на экзамене, — не впечатление и не отношение, а вызубренный урок. С одной стороны, у нее хватало ума понять, что я устраиваю экзамен, с другой — уже не считала это для себя оскорбительным. Я вообразил, как с ней будут разговаривать психиатры или родная дочь, и настроение испортилось. Они ее сделают слабоумной в несколько дней. Она подыграет им из вежливости.

Надо было бежать. Я не мог забрать Дулю, не зная, как ее лечить дома. Попросил Эллу направить нас к психиатру, который заменит лепонекс на что-нибудь, что можно принимать в домашних условиях. Элла пожала плечами. Нас записали в очередь, через несколько дней свозили в какое-то психиатрическое заведение, и психиатр, поговорив с Дулей, сказал:

— У меня есть для вас хорошее лекарство.

Он прописал респердал. Надо было потратить еще несколько дней, чтобы постепенно снять лепонекс и выйти на дозу респердала. Две недели, оплачиваемые Минздравом, мы прожили, но никто нас не выгонял. Однажды подошла социальная работница Ривка, я заверил ее, что оплачу все, что требуется. Но психиатр ошибся — респердал вызвал дрожь. Дулю начинало прямо-таки подбрасывать в кровати, ей трудно было говорить прыгающими губами. Я сидел рядом, ничем не мог помочь, только держал руку, которая билась, как рыба. Проходило минут двадцать, щеки и нос делались свекольного цвета, и отпускало. Мы уже знали время, когда приступ приближался, и Дуля успокаивала: