Арнольд Каштанов - Хакер Астарты

Крик — самая первая агрессия в жизни. И последняя тоже — предсмертный крик жертвы. Что ж мне стыдиться, что разменивал этот крик на слова, фразы и мысли, как часы разменивают суточный завод пружины на секунды, минуты и часы. Да ведь и книги мои были — оповещение о себе. Если крик — действие, то, став мыслью и словом, он не перестал быть действием. Что такое творчество, как не крик.

То самое нецелесообразное действие по Валлону, родившее мысль, было не движением рук и ног, а движением гортани. Мысль родилась не в процессе труда, но и не в ритуале, а в агрессии. Что ж странного, что, родившись как агрессия, она так ею и осталась, и мышление уже развилось настолько, что способно уничтожить мир.

Молчание съедает меня так же, как бездействие. Мне нужен был слушатель, и мне повезло с Дулей. Со школьных лет, оказавшись рядом с ней, говорил, говорил, говорил… Умничал, хвастал, интересничал, а то и просто выговаривался, а Дуля молча шагала рядом, опустив головку.

Я привык все рассказывать ей. Это стало, как наркотическая зависимость. Я не мог жить, не делясь с ней впечатлениями. Сначала были книги, потом цеховые переживания, потом появились замыслы, тексты, редакции, редакторы, киностудия.

27

Утром задержали охранники в воротах — не было какого-то специального пропуска. Появился в корпусе около восьми. Ночью Дулю перевели в другое отделение в том же корпусе. Она лежала поперек кровати. Видимо, пыталась как-то выбраться из нее и не смогла. Лицо было перекошенным, как бывает при инсульте. Но это было выражение ужаса. Некоторое время она смотрела, не узнавая. Узнала, но не сразу успокоилась.

Когда все-таки успокоилась, в коридорах отделения стучали и шуршали шинами каталки, покрикивали санитарки и медсестры, — первая смена свозила больных на завтрак. Дулю умыли, одели, и она отправилась в столовую, опираясь на мою руку.

Во всей большой столовой на ногах была только она. На соседей лучше было не смотреть: бессмысленные водянистые глаза, свесившиеся на грудь седые лохматые головы, нездоровая кожа, неконтролируемые звуки — в столовой находилось человек тридцать. Кто-то пытался стащить скатерть на себя. Какая-то тетка на другом конце зала мерно и бессмысленно каркала по-вороньи. Пробежала санитарка, одела на каждого разовую пластиковую салфетку с отверстием для шеи. Я надел такую же на Дулю и уселся рядом. Она как бы не видела ничего вокруг, но я знал, что это впечатление бывает обманчиво, потом оказывается, что заметила все. Появилась Элла со стетоскопом на груди, обошла весь зал, у каждого измерила давление. Дулю похвалила, а со мной поделилась, компенсируя вчерашнюю невнимательность:

— Днем сделаем кардиограмму. При лепонексе положено раз в неделю проверять кровь и делать кардиограмму.

Она работала быстро и уверенно, ее слушались. Старшая медсестра Таня привезла столик с лекарствами, раздала их, сверяясь с журналом. Стоя рядом, они с Эллой, молодые, красивые и стройные блондинки, выглядели, как эстрадный дуэт, какие-нибудь «Блестящие» или «Виа-Гра», и казалось, их настоящая жизнь проходит где-то далеко отсюда, после рабочей смены.

Привезли стойку с едой. Младшая медсестра везла стойку от столика к столику, здоровалась с каждым по имени. Дулю, как новенькую, спутала с какой-то Бэллочкой. Я поправил, медсестра заполошно извинилась, словно оскорбила.

Дуля получила ложку салата из помидоров с огурцами, блюдце творога с синтетическим вареньем, миску манной каши и чашку жидкого кофе. Она попыталась есть сама, но все с вилки падало на стол. Покорно позволила мне взять вилку и послушно открывала рот. Впорхнули санитарки, разбежались по залу кормить несамостоятельных. Они знали больных по именам. Лохматый старик за столом Дули безропотно позволял запихнуть еду ему в рот, а потом коварно отрыгивал все на тарелку. Около второго старика сидела платная нянечка, нежно ворковала, заговаривала зубы и, улучив мгновение, ловко засовывала ложку в зазевавшийся рот. Дед иногда успевал увернуться, и ложка тыкалась в плохо выбритую щеку. Нянечка смахивала еду салфеткой, и все равно дед вскоре оказывался перемазанным кашей, капающей с подбородка на грудь.

Вид соседей не мешал Дуле есть с аппетитом. В разных концах зала начались яростные крики: санитарки запихивали еду упрямым старухам, которые крутили головами и возмущенно вопили. Начиная с сюсюканья, санитарки к концу завтрака вопили сами.

После завтрака Дуля снова захотела спать, а я курил на скамейке. Моросило, слабо шумела листва, с приморского шоссе доносился рокот машин. Подсел немолодой человек в картузике и курточке. Не курил, просто сидел, ушел в себя, опираясь маленькими ручками на острые коленки. Как и накануне, мимо стремительно прошла Элла в халате. Так быстро ходят врачи в больничных коридорах — чтобы никто не успел привязаться с вопросами и просьбами. Сосед на скамейке встрепенулся, как солдат, мимо которого прошел офицер, но опоздал подняться и уныло следил за стройной фигурой. Элла шла скованно, зная, что мы провожаем ее взглядами.

— Эк она, — неопределенно сказал мужчина по-русски. — Я видел, как вы вчера. Откуда вы?

— Мы… из… Минска.

— Я из Москвы. Валя. Я спросил в смысле, откуда привезли.

— Из «Гилель Яффе». Это в Хадере.

— Из больницы. Инсульт?

— Нет, — обсуждать с ним Дулю не хотелось.

— А что?

— Так… есть проблема.

— Код есть?

— Что есть?

— А мою из дому взяли, — сказал Валя. — Тоже была там, где вы сейчас. Теперь наверху. Тут есть второй этаж, для лежачих. Она там. Была, где вы, теперь там.

У него был какой-то неуловимый дефект речи и заметный московский выговор. Говорил непонятно, но желания переспрашивать не возникало.

— Наверху лежачие, — пояснил Валя и неожиданно наклонился к уху. — Их там бьют.

Отстранился и уставился в упор, следя за впечатлением. Впечатление было сокрушительным, и Валю это стимулировало для продолжения:

— Приходят два амбала. Кормить. У них вес — показатель. Худеет — плохо. Один черный, зубы блестят, другой — марокканец или наш, Миша. Один держит, другой впихивает в рот. Если кочевряжится — бьют.

Голос Вали дрогнул, и он замолчал, справляясь с эмоциями. Непонятно было, о ком он, и главное, непонятно, в сознании женщина, которую бьют, или нет.

Сглотнув, Валя зловеще прошептал:

— Я к ней наклонился, и вдруг она шепчет: «Забери меня отсюда».

Опять отстранился и, глядя в упор, ждал реакции.

— «Забери меня отсюда», — повторил он. — Все время в ушах стоит. Я думал, уже ничего не понимает.

Теперь его было уже не остановить, выкладывал все подряд. Он здорово влип. Со дня приезда жил вдвоем с матерью. Снимали квартиру, смотрели вечерами телевизор, он ходил в магазины и на рынок, она готовила. Идише маме, семейный диктатор, обычный расклад. Началась болезнь Альцгеймера. Мать сделалась буйной, кричала и била стекла. Соседи вызывали полицию, полиция — амбуланс. Из больницы привезли на реабилитацию, как Дулю. Несколько дней мама и тут протестовала, а потом затихла, перестала вставать с кровати и отвечать на вопросы. Валя решил, что она ничего не понимает.

— Они их тут колют, — сказал он. — Зачем им с каждым возиться? Им так проще работать. Человек протестует, его колют, и нет проблем. Лежат такие годами, за каждого государство платит по одиннадцать тысяч шекелей в месяц. Она ж разговаривала! Она ж своими ногами пришла и разговаривала нормально, вот как мы с вами!…

— Мне кажется, — решился я приободрить, преодолевая собственный ужас, потому что представлял в это время Дулю, — мне кажется, она не мучается…

— Как она это сказала, «забери меня отсюда»…

— Может, эти слова ничего не значат, сказала и тут же забыла…

— Я ж думал, она ничего не понимает, не чувствует, не узнаёт… Никто ж не знает, что у них там в голове. И узнаéт, и все понимает! И думает: хоть бы сынок забрал. Видит меня и думает: сейчас заберет. А куда? Я бы давно забрал, но они ж из нее бревно сделали, как я ее ворочать дома буду? Я не смогу, сил не хватит. А купать? Сразу пролежни начнутся, сгниет заживо. Это сразу надо было, пока ходила, а теперь что? Ее сломали, понимаете? Культурная женщина, фармаколог, вы Москву хорошо знаете? Аптека на Горького, в начале… Такие люди там бывали! Известные артисты… А эти по морде, по морде! Ну и поехала крыша совсем, много ли человеку надо! Ну заберу, а если что? Она теряет код. Код Минздрава на дом престарелых. Я не могу платить одиннадцать тысяч, у меня пособие — тысяча семьсот. А без кода — одиннадцать тысяч отдай. В месяц. Придется все оформлять с нуля, три месяца бегать по этим е.аным за.ранцам от одного п.здюка к другому, собирать справки. А кто эти три месяца с ней будет? И еще загонят в Пардес-Хану, автобус два раза в день. И вот езжу. К завтраку, обеду и ужину. Как представлю, что будут кормить без меня, — … твою мать. А живу на Соколов. Пешком через весь город. Тысяча семьсот пособие. Тысячу восемьсот отдаю за квартиру.