Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
— Только так, — глухо отозвалась Зоя Петровна, — кровь за кровь. Жаль, у меня был на руках ребенок. Иначе… — и запнулась.
— Иначе вы пошли бы убивать, верно? — Шульц печально посмотрел на нее. — А знаете, Курт был чистокровным немцем. По матери он из рода прусских вояк. По всей вероятности, погиб. По крайней мере, точно установлено, что в сорок первом его посадили за недоносительство в концлагерь. Это неподалеку отсюда. А я остался жив, — Шульц задумчиво покачался с пятки на носок. — Вот вам и кровь за кровь.
— Мне жаль вашего брата, но согласитесь, немцы получили по заслугам, — с плохо скрытой ненавистью возразила она.
— Вы убеждены? — желчно отозвался Шульц. — Так вот, в тридцать девятом году я встречал октябрьские праздники на Красной площади. Меня поразил народ. То же обожание, такие же приветственные вопли, как на Унтер ден Линден. И я вспомнил Курта. Он мне втолковывал: «Нет диктатора без толпы и нет толпы без диктатора». Но когда я вместе с колонной шел мимо Мавзолея, то искренне вместе со всеми кричал: «Да здравствует великий Сталин!» И помню, как захватило дух от восторга.
Зоя Петровна шла молча. «Неужели провоцирует? — думала она. — Может быть, считает, что оттепель оттепелью, а морозов не миновать. И готовит на всякий случай искупительную жертву? Но я всего лишь мелкая сошка». В ней проснулся глубинный звериный нюх на опасность. Благодаря ему она уцелела и выжила. И этот нюх ей подсказывал, что от Шульца следует держаться подальше.
Иногда Зое Петровне казалось, что он чувствует ее настороженность. И оттого ощущала себя виноватой. Уж слишком многим была ему обязана. И долг ее рос из года в год. Это была и его забота о дровах, торфе, картошке, капусте — тех жизненно необходимых вещах, без которых им с Симочкой на ее скромную зарплату просто было не выжить. И обкомовские пайки. Шульц с безоглядной щедростью делился ими. Даже модными ботиками, прозрачными, точно паутинка, капроновыми чулками, шуршащим небесно-голубым нейлоновым плащом и всякими мелочами — все, чем так щедро он одаривал Симочку, — всем этим Зоя Петровна была обязана Шульцу. Хотя, как в дальнейшем выяснилось, Симочка, сама его об этом просила. И не только просила, но даже не стеснялась звонить и напоминать. В отличие от матери, она без труда сблизилась с Георгом и стала называть его Гео. А он ее, словно в шутку, на французский манер — Симона. И Симочку это подкупило. Она терпеть не могла своего имени Серафима, считая его грубым и деревенским. Между ними почти сразу возникли какие-то свои отношения, они перебрасывались понятными лишь им одним шутками. Георг приносил ей из обкомовской библиотеки московские журналы, за которыми охотились в городе, брал с собой на закрытые просмотры иностранных фильмов. Даже Вилик, вражда с которым отошла в прошлое, оказался на отшибе их дружбы.
А в день, когда Симочке стукнуло пятнадцать, Георг прислал с шофером подарок — дамский велосипед. Сняв вощеную бумагу и увидев блестящий никель рамы, пеструю сеточку, прикрывающую заднее колесо, Симочка побледнела от восторга.
И начались ее воскресные убеги вместе с Шульцами за город. Вилик и Георг заезжали за ней чуть ли не на рассвете, когда город еще спал. Симочка, которую обычно было не добудиться, уже поджидала их во дворе, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу. Зоя Петровна стояла рядом и, перебарывая в себе тревогу, наспех давала ей последние наставления, а после, выйдя из ворот, глядела им вслед.
Как в случае с Дашей, Симочка быстро и безошибочно нащупала в Георге слабую струну и вскоре начала им вертеть, напропалую кокетничая и капризничая. Зоя Петровна конфузилась, считая, что Симочка переступает границы приличия. То и дело резко одергивала ее. Пыталась всучить Шульцу деньги за подарки. А он, посмеиваясь над ее щепетильностью, отнекивался или называл смехотворные цены. Однажды, когда они остались вдвоем, Георг сказал задумчиво:
— У вас очаровательная дочь. Это наваждение. Смотрю на нее, а перед глазами моя сестра Ева: такие же зеленые глаза, кудри и носик уточкой. Она ужасно страдала из-за своего носа. Он ей казался безобразным. На ночь она надевала на него бельевую прищепку. У нее были три страсти — наряжаться, читать романы и выступать перед публикой. За взрывной, своевольный характер мы дразнили ее фейерверком. Она была страшной кокеткой. Вокруг нее всегда кружились кавалеры. В восемнадцать лет Ева выскочила замуж за врача из Гамбурга, хотя родители пытались отговорить ее от этого брака. В конце концов, папа сдался, сказал: «Абсолво тэ» — отпускаю тебя — и расплакался. Евин муж оказался заядлым сионистом. Мама во время семейных обедов сажала между нами Курта, потому что мы с Евиным мужем вечно спорили. После свадьбы они уехали в Палестину.
— Сестра уцелела? — глухо спросила Зоя Петровна.
— Нет, — отрывисто выдохнул Шульц. — Ей там быстро все надоело. Она начала хандрить: тяжелый климат, грязь, глушь, ни театра, ни развлечений. И настояла на своем — они вернулись и осели в Гамбурге.
— В Гамбурге? — переспросила Зоя Петровна, превозмогая себя и чувствуя, как по телу у нее пробежала крупная дрожь.
— Что с вами? — всполошился Георг.
— Не волнуйтесь. Это последствие малярии, — она слабо улыбнулась.
— Вы слишком много работаете, — Шульц забарабанил пальцами по столу. — Я не устаю поражаться вашему народу. Среди русских столько красивых женщин, но все они выглядят измученными и забитыми. Это традиция или последствия войны? Для меня это дико. У нас в доме маме и Еве не было отказа ни в чем. В воскресенье по дороге из кирхи мы обязательно покупали маме цветы, — Шульц на миг задумался, вздохнул и перевел разговор на Симочку. — Дайте возможность вашей дочери стать настоящей женщиной. У нее будет много поклонников.
— Вы считаете ее легкомысленной? — вспыхнула Зоя Петровна.
— Нет. Она женщина по своей сути, и этим все сказано. Как говорил мой папа, экс унгвэ леонэм — льва видно по когтям. Посмотрите, как она охорашивается перед зеркалом, как помыкает моим сыном. Просто вы с ней совершенно разные, в этом все дело, — Шульц покачал головой. — У нее рот создан для улыбки. А вы требуете от нее, чтоб она жила как вы, сцепив зубы. Но разве вам самой не в тягость такая жизнь?
Зоя Петровна промолчала. Но про себя подумала, что лучше готовить к трудностям с детства, потому что вряд ли Симочку ожидает легкая жизнь. И когда внезапно грянет беда, она не должна застать дочь врасплох.
В том, что беда рано или поздно должна грянуть, Зоя Петровна не сомневалась ни минуты, ведь мир полон опасности и ненависти. А она, Зоя Петровна, не вечная.
Под напором Симочки Зоя Петровна начала изредка приглашать Шульцев на чай с яблочным рулетом, начиненным изюмом, корицей и орехами, который ей неизменно удавался. Шульц-старший упорно называл его штруделем и говорил, что своей хрупкой, поджаристой корочкой он напоминает ему мамин.
Несколько раз Георг звал Зою Петровну в театр, но она, опасаясь встречи с сослуживцами, под выдуманными предлогами отказывалась.
— Вам не кажется, что для свободного человека вы слишком трусите? — однажды, словно мимоходом, уколол ее Шульц.
Зоя Петровна в ответ лишь молча пожала плечами. Нет. Она так не думала. В ее глазах это была элементарная предосторожность, а не трусость. А свобода… Ну что такое свобода? Пустой звук. Человек попадает в зависимость от обстоятельств еще до своего рождения. Не зря его сразу обвивают свивальником, чтобы тотчас понял, что его ждет. Да и кому нужна вольница, если она разъединяет людей, внося в их жизнь смуту и беспорядок? Разве не желание быть независимой толкает ее дочь на отъезд? Другое дело — долг. Это покрепче любых канатов. Потому-то ей и не нужно ничьей больше любви, кроме Симочкиной.
Но настал день, когда Зоя Петровна поняла, что заблуждалась. Понимание настигло ее на вокзале, в суете толпы, среди громыхания поездов, рева репродуктора и окриков носильщиков: «Поберегись!». Оно обрушилось внезапно, как обрушивается несчастье.
В тот день Даша уезжала погостить к своей сестре, жившей недалеко от Минска. И Зоя Петровна вызвалась ее проводить. Когда, груженная Дашиными сумками и узлами, в дверях здания вокзала она внезапно столкнулась с Георгом лицом к лицу, то почему-то смутилась и покраснела чуть не до слез. Но он не заметил ее. С трудом прорвавшись через сутолоку на перрон, Шульц побежал вдоль вагонов поезда, уже по инерции движущегося вдоль платформы, а следом за ним — едва поспевающий Вилик. Зоя Петровна невольно замерла. А когда проводник опустил подножку и первой вышла женщина в черной шелковистой каракулевой шубке, Зоя Петровна почувствовала укол в сердце. И дело было не в этой шубке, и не в столичной велюровой шляпке с вуалью, усыпанной мушками. Зою Петровну поразило капризное, избалованное выражение ее лица. Казалось, на нем было написано: «Я знаю, что все меня любят и восхищаются мной. Но что в этом удивительного?» Она сразу поняла — это и есть жена Шульца.
