Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
— Знаю, знаю… У него простой деревянный крест на могиле, а летом все вокруг буйно зарастает травой. Редкость на том кладбище, там много тени.
Это поклонник еще стерпел. Но когда они вышли на улицу Фрунзе и он гордо, но нарочито небрежно бросил, что это, мол, бывшая Знаменка, она его перебила:
— Да, конечно. Но знаешь, когда Анна Каренина уже едет бросаться под поезд, она кучеру говорит: “На Знаменку, к Облонским”, а я хоть и не знаю, где жили Облонские, сразу представляю могилу Кампорези, русского итальянца, который на Знаменке кучу домов построил.
Мальчик потрясенно помолчал, потом как-то осторожно, странно растягивая слова, спросил:
— У тебя курсовая по кладбищам?
Лида рассмеялась, пыталась объяснить, что для нее родное кладбище ничем не отличается от бульваров и переулков, но он свернул разговор, прервал прогулку, сославшись на неожиданно всплывшее в памяти дело, и больше никуда ее не приглашал.
Еще в пятом классе им задали домашнее сочинение “Мое любимое место Москвы”. Она написала про это кладбище. Маме очень понравилось, она даже подсказала ей эпиграф из Пушкина. Но учительница была иного мнения:
— Неужели в твоем родном городе, столице нашей родины, хорошеющей день ото дня, ты не нашла лучшего места, чем кладбище?!
Лида плакала, мама ходила в школу, но объяснение про “любовь к отеческим гробам” литераторшу не переубедило.
— Странно вы воспитываете дочь.
Да, ее воспитывали странно. Мама, например, считала Лидину музыкальную школу важнее общеобразовательной, хотя пианистки из нее явно не получалось.
— Остальное книжками доберешь, — так она говорила.
И оказалась права. После истфака работу найти было трудно. В школу Лида идти не хотела, а бывший педагог по сольфеджио случайно, как бывает, порекомендовал ее в министерство. Там свидетельство об окончании музыкальной школы решило дело, и сколько она организовала фестивалей и конкурсов — не счесть…
— Сегодня наш спонсор — московская топливная компания дарит вам талоны на бензин. У кого еще нет автомобиля, срочно приобретайте!
Отсюда усиленные микрофоном слова были уже ясно слышны.
— Девушка в розовой куртке, что же вы не подходите? Вам не нужна топливная карта? Подарите своему молодому человеку. Я не верю, что у такой красавицы кавалер без машины!
Лиду передернуло. Справа от нее мужчина мастерил скамейку у высокого холмика — еще цветы не завяли, земля не осела. Каково ему под такой аккомпанемент…
Свежих могил все прибавляется, все теснее выстраиваются буквы на старых плитах. Мамино имя и годы жизни выбили слишком крупно — не уследила. Как она сокрушалась, что для нее места не осталось… Рыжий башкир Зуфар, уже лет двадцать смотритель их участка, как умел утешил:
— А у вас фамилия как у мамы?
— Да.
И тут он жестом фокусника вынул из кармана рулетку и начал сосредоточенно мерить плиту, даже, кажется, губами шевелил. Он поворачивал стальную ленту и так, и сяк и наконец торжественно изрек:
— Поместитесь!
Тогда, десять лет назад, она смеялась до слез. Теперь не смеялась бы. Читала она, слышала про возрастные кризисы, но сама испытала такой шок впервые в пыльном коридоре пенсионного фонда, прочитав форму заявления, которую ей надлежало заполнить: “Прошу оформить мне пенсию по старости…” Ее как под дых ударило: да, на работе, хоть времена и повернулись круто, она по-прежнему незаменима. Когда организаторы, теперь красиво называемые менеджерами, в последний момент судорожно бьют пальцами по клавиатуре мобильников, натыкаясь на отказы, она тихо и спокойно, как они говорят, все “разруливает”. Ведь по-прежнему миром правят средние чиновники со старыми связями, вроде нее. И это понимают даже длинноногие девочки и отглаженные мальчики. И потому у нее всегда есть выбор: на какой концерт, на какую презентацию или
открытие фестиваля сегодня пойти. И ей есть куда надеть нарядные тряпки, и есть для чего сидеть на диете, ходить к косметологу и парикмахеру. Пенсия — всего лишь прибавка к зарплате. Не будет она ее брать, а летом поедет в круиз по Дунаю или даже по Средиземному морю. И нечего убиваться. Отметили на работе ее пятидесятипятилетие, поздравили, цветы подарили, но мотив пенсии даже не возник. И сейчас, два года спустя,
горизонт чист.
В центре кладбища — большая площадка с круглой клумбой. У нее была детская забава: сколько раз она сумеет проскакать вокруг нее на одной ножке. Она дошла сюда и даже не заметила, что музыка звучит все громче. Пронзительный женский голос, безобразно искаженный плохим усилителем (она-то знала, какие нужны микрофоны, чтобы не было помех на
открытой площадке!), выводил пошленький мотивчик. Но бог бы с ним! Рефрен заставил ее поежиться:
— Счастли-и-вой доро-о-ги жела-а-а-ем…
А вдруг в этой части кладбища кого-то сейчас провожают под такую песенку в последний путь! Славный реквием! Прямо-таки requiem aeternum-— вечный покой… Не подводит память: как сдавала музлитературу в школе, так и отпечаталось.
Клумба все та же, но площадка с каждым годом скукоживается, скоро останутся только узенькие дорожки, огибающие цветник. Престижное место. И хоть формально кладбище давно закрыто, для хороших людей земля находится. Вот, например, новейшая достопримечательность. Братская могила. Грешно, но так и просится каламбур — могила “братков”. Участок-— хоть картошку сажай. “Спаси и сохрани”. Имена, чуть ли не клички. А фамилии где-то потом, на заднем плане. Как и при жизни: главное творилось без имени-отчества. Погибли в один день. Наверное, в какой-то междоусобной разборке. Молодые. Что было у них? Трудное детство в перенаселенной коммуналке, пьющий отец или вовсе изможденная мать-одиночка. Двойки по математике, замечания в дневнике. Армия, дембельский альбом. И вдруг, как в сказке: куртка кожаная, цепь золотая на шее, матери кольцо с камушком на натруженную руку, авто во дворе. И финал…
Странно, ее, так склонную к сентиментальности, не очень трогали детские надгробия с ласковыми именами: “Сашенька”, “Мариночка” — и детсадовскими фотографиями. Может быть, оттого, что у нее не было детей. Но она навсегда запомнила слова старой няньки в семье подруги Оли, когда умер от крупозного воспаления легких ее маленький братик. Няня Паша, вытирая глаза уголком ситцевого белого платка в линялый голубой цветочек и мелко крестясь, приговаривала:
— Он теперь ангел, сидит на облаках. А кто знает, от какой жизни Бог его упас…
Лида не была глубоко верующей, хотя все чаще захаживала в церковь, а недавно, перерыв домашние шкатулки и ящички, отыскала свой крестильный крестик на пожелтевшем суровом шнурке. Она пока не чувствовала потребности надеть его, но оставила на виду. Логика няни Паши многажды помогала ей пережить потери. И не только смерти.
Когда ее единственная настоящая любовь — певец-баритон, солист филармонии, прожив с ней полгода, вернулся к жене, Лида как заведенная повторяла про себя: “Сколько бы мы вместе ни прожили, хоть до конца жизни, лучшие дни уже прошли. И они навсегда мои. А что дальше было бы — кто знает, может, это счастье, что все кончилось”.
Зато она с каким-то странным благоговением вглядывалась в портреты тех, чьи годы перевалили за девяносто. Многие родственники украшали памятник фотографиями в молодости, и это выглядело неуместно, даже оскорбительно. Лида любила лица стариков, на которых читались характеры, а иногда и судьбы. Во всяком случае, их можно было додумать.
Только что, отстояв в огромной очереди, как в советские времена, три дня перекликавшейся по списку, Лида сдала документы на новый заграничный паспорт. Теперь там таинственным для нее образом зашифровывались удивительные сведения: что-то про радужную оболочку, отпечатки пальцев и прочие невидные глазу особые приметы. И фотографию надо было делать особую. Даже раздавали специальные памятки. Как всегда, бюрократический язык вызывал смех, который невозможно было объяснить рационально: вроде правильно, да и по-другому никак не скажешь, а хохочут все: “Выражение лица должно быть нейтральным, рот закрыт. Расстояние от нижней точки подбородка до условной горизонтальной линии, проведенной через зрачки глаз, такое-то…” Когда она читала это на работе, кто-то сострил:
— Это называется “лицо по стойке „смирно””.
Большинство кладбищенских фотографий такими и было — по стойке “смирно”.
