Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана
— Па-паааа!!!
— Но я никогда никого не убивал, сынок, — назойливо звучал у меня в ушах голос. — Ты мне не веришь? Мне никто не верит! Когда я заявил об этом в суде, надо мной стали потешаться. Ты представляешь? Мое заявление встретили насмешками. Два года я был солдатом госпиталя: постоянно кровь, каждый день горы трупов в замерзших сгустках крови. Порой, если привозили новых раненых с фронта, я по сорок часов не спал.
Те, что были еще живы, кричали, все без исключения звали маму. «Мама!» — вопили солдаты. — «Мама!» — я слышал это каждый день, этот пронзительный крик, эти стонущие вопли. «Мама…! Мама!»
— Па-паааа!!!
В ушах у меня зазвенело — такой звук возникает, когда бьют по металлу, словно я сидел в пустой канистре из-под масла, по которой колотили палками. Вдруг тонкий как игла луч света заставил меня разомкнуть ресницы, и в этот момент я наконец осознал, куда попал. Свернувшись, как зародыш, в комочек, я лежал на дранке, устилавшей пол камеры, рядом с протекающим канализационным отверстием. Через равные промежутки времени оно извергало новую порцию нечистот. Первой моей мыслью было: ну вот, за мной пришли. Ведь в этой стране исчезли миллионы людей, растворились без следа в черных чернилах смерти. И ни один петух не прокукарекал! Да-да, обитатели полдеров, за мной пришли. Но почему? Из-за моего отца? Может быть, они приняли меня за него? Не исключено! Но я ведь родился уже после войны. Или я ошибаюсь? Я уже не помню… Эва, где ты? Почему ты не хочешь мне помочь…? Как же мне холодно… Да выключите наконец этот свет и прекратите стучать! Эва? Папа? Мама…?
— Неправильно, не угадал… — раздался бодрый голос по-нидерландски — и в камеру плавучей льдиной вполз неоновый свет. — Божечки, что они с вами сделали? Поверить невозможно. Слушайте, да это просто невероятно, какой здесь запах! Я подам протест от имени Гааги. Господин Либман, вставайте. Это я, Леопард Дефламинк. Ваш консул. Я пришел вас освободить. От имени… Что называется, от имени нидерландского народа.
26
В резиденции, в помещении для гостей, я смог наконец побриться и принять душ. Меня ждала стопка пушистых махровых полотенец, нижнее белье, сорочка, галстук и серый костюм, который пришелся мне как раз впору. Я ненавижу галстуки, они сжимают шею словно удавка, но этот я тем не менее начал на себе завязывать, бездумно глядя в окно на сахарные головы на реке Неве.
Едва вступив в коридор с картинами на стенах и хрустальными люстрами на потолке, я ощутил витающий в воздухе аромат свежемолотого «Дауве Эгбертс».[60] Этот щекочущий ноздри запах навел на меня легкую ностальгию.
Ностальгию по чему? По Северному морю? По Хаарлему? По кому или по чему, если вдуматься, я мог скучать? По своей матери? За свою жизнь, полную слез, самопожертвования, молчаливого страдания и каторжного труда, она была пожалована перед лицом Господа статусом растения. Еще я мог бы посетить могилу Эвы, да, это можно. Моего отца и Мирочку кремировали и их прах развеяли в дюнах. О, Мирочка, мое сокровище, где ты сейчас? «Когда я вырасту, я стану принцессой, да, папа? Ведь правда?» «Конечно, золотце, конечно…»
— Вы только посмотрите, — возликовал Дефламинк (как только я переступил порог его кабинета, меня сразу же прошиб пот). — Как могут преобразить человека костюм и галстук!
Консул в небрежной позе сидел за письменным столом, обитом зеленым сукном; на нем стояла лампа под зеленым стеклянным абажуром. На стене за спиной у консула висела фотография нашей королевской четы. Государыня и принц, оба смотрели на меня с улыбкой. И тут, люди добрые — как я сразу не заметил? — в уголке в полумраке, положив ногу на ногу, пристроился тщедушный человечек в ярко-красном пиджаке — он прихлебывал из чашки кофе. Он смотрел на меня водянистыми глазами. Поставив чашку на столик, он встал и представился по-английски мистером Смирновым. Из левого уха у него свисала нитка с шариком из пористого каучука.
— Вы уже сейчас зададите мистеру Либману свой вопрос? — спросил консул. Русский отрицательно покачал головой, уселся и снова поднес к губам чашку с кофе.
— Вы попали в серьезную переделку, — произнес консул, качая головой. — Я уже… дайте-ка сосчитать, двадцать один год на дипломатической службе, но никогда еще мне не приходилось сталкиваться с подобной темной историей. Как вы себя чувствуете?
Язык отказывался мне повиноваться. Небо пересохло и стало резиновым. Я хотел сказать, что чувствую себя скверно, что ровным счетом ничего не понимаю и хочу позвонить Ире, той женщине, которая меня…
— Вы пока предпочитаете молчать, — сказал Дефламинк, мизинцем стряхивая пепел сигары с лацкана своего клетчатого пиджака. — С юридической точки зрения, впрочем, это ваше право. Выпейте вначале спокойно ваш кофе. Ну, и как вам его вкус?
Он рассказал, что выписывает зерна специально из Голландии и это, видите ли, большая морока.
— Мистер Смирнов, — вновь обратился он к незнакомцу.
Но сидевший в клубном кресле русский жестом дал понять, что по-прежнему ничего не желает сказать.
Неожиданно дверь, ведущая в смежное помещение, отворилась и пружинистой походкой вошел тот самый парень из Лимбурга, одетый в брюки цвета хаки и модный желтый пиджак. Он не удостоил меня взглядом. Словно робот, запрограммированный на единственную операцию, он положил консулу на письменный стол черную кожаную папку, развернулся на каблуках и снова вышел.
— Спасибо, Йенс, — сказал консул и, с нежностью проводив молодого человека взглядом, пояснил:
— Йенс — мой дальний родственник. Он проходит у нас стажировку в отделе культуры. В следующем году, как мы надеемся, ему предстоит сделать первые шаги в министерстве в Гааге. Он очень напоминает мне моего младшего сына Хюберта. Вы хотите еще кофе?
Моя душа вдруг словно покинула тело. Может быть, все происходящее скоро окажется лишь бредом душевнобольного? Может быть, это всего лишь кошмар, прокручивающийся в моих полушариях, и скоро я очнусь на своей кровати в Бад-Отеле… Нет, не в Бад-Отеле, а в Хаарлеме. В собственном доме… Да, представим себе… Но тогда окажется, что моей встречи с Ирой никогда не было… Тогда окажется… До чего же адская мясорубка, жизнь! Хоть тысячу раз перечитывай Библию, Шекспира и полное собрание сочинений сэра Конан Дойля — жизнь все равно не станет столь ясной и прозрачной, какой ее замыслил Господь…
— Вам грозят шесть лет тюремного заключения, — произнес консул в ту минуту, когда моя душа вновь возвратилась в свою земную оболочку.
— Мистер Смирнов, представляющий органы юстиции, готов пойти на компромисс. И раз это так, от вас потребуется готовность к сотрудничеству, надеюсь, вы понимаете? Аб-со-лют-ная готовность…
Он порылся в каком-то конверте, достал из него глянцевую фотографию и на вытянутой руке, не вставая с места, показал ее мне. Но я ничего не увидел — все вдруг заволокла дрожащая пленка.
Консул уже проинформировал русских о том, что полгода назад я был помещен в лечебницу. По причине моей психической нестабильности. Но преступление есть преступление, не правда ли? До того как меня, возможно, отпустят (он сделал акцент на слове «возможно») ввиду моей невменяемости, господин Смирнов хотел получить от меня кое-какие сведения.
— Я верно выразился, мистер Смирнов?
Английский язык консула напоминал высокомерное конское ржание — характерную для Кембриджа и Оксфорда манеру говорить.
— Верно, — ответил русский. Под курткой у него в этот момент запищало некое устройство. Он поднес ко рту резиновый шарик и начал что-то быстро лопотать по-русски. Затем, бросив в сторону: «Excuse me, I will be back in a minute»,[61] он спешно покинул комнату. Только теперь хлынувший из коридора свет позволил мне лучше рассмотреть его изможденное лицо: малиново-красная кожа сыщика, как кора у платана, болезненно шелушилась.
— Все это дело потихоньку начинает мне надоедать, — рявкнул консул. Он поводил себя по горлу рукой, словно лезвием ножа. — Эй, Либман, вы меня хотя бы слушаете? Через две недели приедет королева открывать после реставрации Рембрандтовский зал. Вы понимаете, каких усилий стоит подготовка к подобному визиту? Каждая минута, да что там, каждая секунда у меня сейчас на вес золота.
Бразильские пальмы, а может, индонезийские, уже ждут — не дождутся. В Гааге же недовольны тем, что не удалось раньше отправить подданного обратно на родину. Судите сами, ваша история в Нидерландах облетела все газеты.
Я подумал: «Какая еще история?»
— Надеюсь, у вас есть совесть? — продолжал свои увещевания консул. — Вы ведь не хотите после стольких лет моих страданий здесь свести для меня на нет перспективу получить приятное назначение? И поэтому — он тараторил не переставая, — я хочу, во-первых, узнать, от кого вы получили эти иконы, и второе — кому они предназначались.
