Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
У Сэма Финка была очень теплая улыбка, костистый дугообразный нос, который, как он сам говорил, ему пришлось годами учиться любить. Он был примерно того же роста, что и Дженис, — пять футов и семь дюймов, и когда она стояла с ним лицом к лицу, иной раз ей невольно приходило на память неоднократно повторявшееся матерью гнусное предупреждение: «Никогда не выходи замуж за красивого мужчину!» — едва прикрытый выпад не только в адрес папы и его великолепной внешности и суетности, но также и в адрес собственной некрасивой дочери. Но некрасивый Сэм, целиком и полностью преданный ей, обладал красотой другого рода, от него исходило возбуждение человека, поглощенного одной идеей. Его коммунистические взгляды обратили ее к будущему, прочь от того, что она считала своим злым роком, от банальности, от буржуазной привязанности к вещам.
Тем не менее ей всегда было неприятно любоваться картинами в музеях, когда он находился рядом; она занималась историей искусств в Хантеровском колледже университета Нью-Йорка, так что слышать от него, что он не имеет никакого понятия о Пикассо, кроме того, что тот примкнул к Партии, или о тайных антимонархических знаках, спрятанных в полотнах Тициана, или о метафорическом изображении классовой борьбы в картинах Рембрандта, ей было противно. «Не обязательно осознавая это, великие всегда боролись с правящим классом».
— Но, дорогой мой, все это не имеет никакого отношения к живописи!
А он, словно добрый учитель, с легкой улыбкой превосходства переубеждающий ребенка, но с неукротимой яростью, таящейся в глубине глаз, возражал:
— Если не считать того, что это имеет прямое отношение к живописи, — их убеждения, вот что возвышало их над другими, над остальными «художниками». Тебе бы следовало это понимать, Дженис: главное — это убеждения!
Она чувствовала, что в этих словах звучит его любовь к ней, поэтому в принципе ее здорово поддерживало то, во что она так до конца и не уверовала. Шагая рядом с ним, ухватившись за его руку, она думала, что люди, наверное, женятся не из-за всепоглощающей любви, а потому, что ищут друг в друге оправдания своим мыслям и действиям. А почему бы и нет? Глядя на этот мощный, выдающийся нос и аккуратную, почти лысую голову, она ощущала некий духовный подъем, возникающий у нее при мысли о его высокоморальной природе, и чувствовала себя в безопасности, защищаемая его воинственностью. Но ей отнюдь не всегда удавалось избавиться от понимания того, какое пустое пространство их окружает, какой беспросветный мрак, из которого однажды может выскочить нечто ужасное. И она уже неосознанно ждала его появления, чего-то вроде разрывающего плоть взрыва прямо под ногами.
Что помогало ей развеять сомнения, так это его поразительные познания, почерпнутые из книг. Сэм — это было необычное явление среди книготорговцев — всегда прочитывал или по меньшей мере просматривал то, что продавал, и мог в любой момент выхватить прямо из воздуха авторитетные имена по доброй паре сотен областей знания — от шахмат до истории Китая — и вывалить их на ошеломленных клиентов, которые тут же прощали ему его грубость, поскольку он как-никак проделывал за них исследования, которые в противном случае им пришлось бы вести самим. Он знал местоположение десятков старых поместий в штатах Нью-Йорк, Коннектикут, Массачусетс и Нью-Джерси, где проживали вымирающие старинные семейства, готовые по случаю смерти какой-нибудь престарелой тетушки, дядюшки или иного владельца избавиться от своих старинных библиотек. Раза два в месяц он уезжал в глубинку в зеленом «нэше» на негнущихся рессорах, уезжал всего на пару дней и возвращался с чемоданом и задним сиденьем, набитыми сочинениями Твена, Фенимора Купера, Эмерсона, Диккенса, По, Теккерея, Мелвилла, Готорна и Шекспира, а также огромными пачками объеденных мышами самых разнообразных старых изданий — «Тайна Джона Китса», «Обзор пособий по акушерству и гинекологии» 1868 года издания, «Справочник по китайским эмалям» 1905 года, «Вечные ирландские мелодии» 1884 года, «Анналы офтальмологии» или «Размышления о древнеегипетской хирургии». Дженис тогда усаживалась вместе с Сэмом на пол в полутемной гостиной их квартиры на Восточной тридцать второй улице и воображала себе скрытую от посторонних глаз, тихую жизнь такой вот старинной семьи в поместье где-нибудь в верхней части округа Монро, из чьей частной жизни были вырваны эти книги — книги, некогда дававшие им сведения об огромном мире, лежащем вне их владений, за пределами их обсаженных сиренью подъездных дорожек.
Наблюдая за тем, как он листает обретенные сокровища, она думала, что у него сейчас вид древнего ученого монашка — и даже вот она, положенная аккуратная и невинная круглая тонзура. Может, ее просто раздражала его всегдашняя доброта? Было ведь нечто монашеское в этом его притворстве, в том, что он будто бы не замечает — когда она откидывалась назад, опершись на локти и подобрав одну ногу под другую, так что юбка задиралась до середины бедер, — что она явно предлагает ему взять ее прямо здесь, на полу. При виде того, как он краснеет и тут же переходит к толкованию последних событий в мире, у нее внутри вспыхивала и тут же гасла ярость, и она впадала в отчаяние. Конечно, когда Британия и Франция тайно заигрывают с фашизмом, вряд ли можно требовать, чтобы он ставил на первое место ее жадную страсть, а не более серьезные проблемы.
В дополнение к этому ее любовь к нему подкрепляла его неприкрытая любовь к книгам и своей работе. С выражением собственника, захлебываясь как будто от самовосхваления, он зачитывал ей избранные пассажи, в особенности из Троллопа[35], но и из Генри Джеймса, Вирджинии Вулф или коммуниста Луи Арагона[36] и молодого Ричарда Райта[37]. Он был таким же снобом, как она, но в отличие от нее отрицал это.
По крайней мере дважды в неделю, оставаясь по вечерам одна, когда Сэм уходил на партийные собрания, она бродила по мертвым улицам Ист-Сайда до самой трущобной Шестой улицы с ее сдаваемыми внаем многоквартирными домами и пыльными ирландскими барами под эстакадами надземки и возвращалась домой усталая, а там слушала пластинки Бенни Гудмена и все курила и курила сигареты «Честерфилд», пока не начинала беситься, глядя на эти надоевшие стены. Когда Сэм возвращался домой, растолковывая последние высказывания Сталина и то, как социалистическое будущее принесет наконец всем благоденствие и что оно неотвратимо надвигается на них, как океанская волна, она чуть не тонула в слезах от ощущения собственной неблагодарности и приходила ненадолго в себя, лишь вообразив, что он защищает справедливость вместе с целой армией безымянных культурных и образованных товарищей, разбросанных по всем странам мира.
Уже совсем в другое воскресное утро, лежа в постели с Чарлзом и, как обычно, пытаясь постигнуть, что она собой представляет, она сказала:
— Так никогда и не смогла понять, что такое тогда на меня нашло — это случилось примерно через четыре года после нашей свадьбы. Мы тогда, возвратившись домой из кинотеатра на Ирвинг-плейс, где смотрели какой-нибудь французский или русский фильм, чаще всего сразу ложились спать. А тут я вдруг решила приготовить себе мартини, уселась на кушетку и стала слушать пластинки, знаешь, «Поезд» Бенни Гудмена, или какие-то вещи Билли Холидей, или Ледбеттера[38], или, может, Вуди Гатри[39]. Кажется, в тот вечер я дошла до ручки. Минут через двадцать из спальни вышел Сэм в пижаме. Он вообще-то был человек застенчивый, но вовсе не трус, ну вот, он встал — с такой напряженной улыбкой, бедняга, оперся о дверь спальни, прямо как Хамфри Богарт! — и сказал: «Спать пора».
И тогда у меня просто само собой вырвалось: «К чертовой матери это будущее!»
Чарлз заморгал и рассмеялся вместе с нею, положив руку ей на внутреннюю сторону бедра.
— Он тоже засмеялся, но покраснел — я, видишь ли, произнесла это ругательство. И спросил: «И что сие должно означать?» «Просто к е… матери это будущее». — Она снова услышала, как и сама тогда засмеялась звенящим смехом; с тех пор она всегда будет помнить это ощущение свободного падения в груди.
— Но это должно что-то означать.
— Это означает, что сейчас где-то должно происходить что-то интересное, о чем следует подумать. А «сейчас» означает сейчас.
— «Сейчас» всегда означает сейчас. — Он улыбнулся, несмотря на дурные предчувствия.
— Нет, по большей части оно означает «очень скоро» или «когда-нибудь». Но сейчас оно означает «нынче вечером».
Он рассердился и покраснел еще сильнее, весь его лоб вспыхнул, до самых корней волос. Она открыла темный дубовый буфет и сделала себе еще порцию мартини. Хихикая над какой-то ей одной ведомой шуткой, она забралась в постель и выпила стакан до дна. Чувствуя себя совершенно не в своей тарелке, он мог только продолжать глупо улыбаться, как последний идеалист; в общем-то смелый человек, он лег, опираясь локтем в подушку, и смотрел на нее, всеми силами пытаясь понять, что творится в ее повредившихся мозгах.
