Дмитрий Петровский - Роман с автоматом
– В конце очень много шума было. Я даже испугался, – усмехаясь, говорил писатель.
– Это моя любимая композиция, – парень разводил руками, словно строя из воздуха угловатую кособокую конструкцию, – история мира. Сначала – тихо, потом больше, больше, потом много-много всего, войны, революции, индустрия, потом взрыв и – опять тихо, все по новой…
– Да-да, занятно. И в музыке развития нет, потому что – все как бы одно и то же?
– Да, конечно! – Парень сверкнул глазами, кажется, не уловив иронии. – Маленькие круги, по которым движется каждая жизнь. А из этих кругов состоят большие. И так все вращается, и все приходит к своему началу.
– Занятно, занятно… Вы давно в Гамбурге?
– Три года.
– А почему уехали, если не секрет?
– В России нельзя такую музыку играть. Не понимают. А здесь для всего есть своя ниша, хоть и маленькая. Нас издают иногда, ездим, концертов много даем – жить можно.
– Да-да… – согласился писатель.
Повисла пауза. Все больше людей перемещались к бару, они что-то обсуждали, пили вино, пиво из высоких пивных бокалов. «Вот и разговариваем, – думал писатель, – вполне по-европейски». Из колонок все бубнил Борисов, иногда останавливаясь, давая место звучному голосу переводчика.
– Здесь тоже бывает трудно, – продолжал свою мысль парень, – с экспериментальной музыкой всегда труднее. Но здесь хотя бы люди знают, что если что-то непонятно, надо пытаться понять…
– Скажите, – начал писатель, – или нет, давайте еще водки, перейдем на «ты», и тогда я спрошу…
Гитарист кивнул, взяли водки, наверное, именно ввиду специфики мероприятия припасенной в баре. Выпили молча, писатель морщился, с трудом глотал горькую жидкость. Парень выпил спокойно, но немного оставил на дне.
– Хорошо пошла… – поморщился писатель полувопросительно.
– Да, неплохо, – парень пожал плечами, – так что вы хотели спросить?
– Да, вот что… – писатель оглянулся, будто хотел установить, не подслушивает ли кто-нибудь этот разговор. – Скажите… то есть скажи… вы… ты считаешь вашу музыку экспериментальной?
Парень удивленно вскинул белые брови. Да, конечно, а как же еще. Есть мейнстрим, а есть эксперимент, авангард. Можно скользить по поверхности, можно копать в глубину. Вот мы и копаем в глубину.
– Да-да, это так… Но ведь ты сам говоришь – ниша. Стало быть, это уже направление. И люди знают, как к этому относиться. И никого это не удивляет.
– Да. Ну и что?
– Но ведь это тогда уже не эксперимент.
– А почему эксперимент должен кого-то удивлять?
Из зала раздались аплодисменты – Борисов закончил. Выходил организатор и объявлял очередных музыкантов. Писатель подумал, что надо бы поймать Борисова. Но было лень, и потом – он чувствовал, что вот сейчас, еще немного, выйдет на свою мысль, и наконец, возможно, наступит освобождение. Борисов, наверное, все равно пойдет в бар – тогда и получится поговорить.
Парень-гитарист молчал, поглядывая на недопитую рюмку.
– Послушайте. Послушай, – наконец сказал он, – ваши стихи – они разве не авангардные?
Тут на сцене появились новые молодые люди, и в них писатель узнал молодых русских с набережной Рейна. Наглый матерщинник Женя прохаживался, немного покачиваясь, по сцене, пока его товарищи пробовали инструменты. Толстый звукорежиссер за пультом напрягся, положив сосисочные пальцы на рычажки и вперив взгляд в музыкантов.
– Гуд ивнинг! – крикнул Женя в микрофон, и, как показалось писателю, икнул. – Найс ту си ю!
Барабанщик щелкнул палочками, давая такт – и музыка загремела. Это, кажется, был обычный рок: барабаны отбивали четкий горячий ритм, гитара жужжала и трубила; вокалист-Женя пел неожиданно звучным голосом, левой рукой держась за микрофонную стойку, а правую выбрасывая в зал.
– Вот они, – гитарист-Уорхолл показал писателю на музыкантов, – это не авангард, это уже было. Хотя ребята хорошие, классные инструменталисты. Обычный русский рок, играют только попрофессиональнее.
– А чем они от вас отличаются, кроме того, что у вас не поют? Гитарист обиженно посмотрел на писателя.
– Послушайте! – наконец сказал он. – Вы, кажется, совсем не разбираетесь в современной музыке
– Да, наверное, не разбираюсь, – раздраженно ответил писатель, – хотя я из Петербурга, и я слушал рок, когда ты еще, извини, пешком под стол ходил. И тогда, – он мечтательно закатил глаза, – тогда это было другое. Это был, шок, взрыв, вызов! Провокация наконец.
– Мы тоже провоцируем! – возразил гитарист. – Некоторые вот из зала ушли. И вы, кажется, тоже себя не очень уютно чувствовали.
– Никто не ушел! – с нажимом возразил писатель. – Они все уже привыкли, они такое каждый раз слышат, на каждом таком концерте, лет десять, думаю… Прости, – торопливо добавил писатель, похлопывая гитариста по плечу, – я не хочу обижать тебя и твою музыку. Просто… что-то новое надо. Новый взрыв, новое движение.
– Мы ищем новую форму, – гитарист-Уорхолл нервно вертел рюмку длинными пальцами. – Для этого надо разрушить старую… Скажите, может, вы придумали что-то новое? У вас есть что-нибудь предложить, кроме Ленина и Сталина?
Барабаны по-прежнему монотонно колотили и бухали из колонок, как быстро идущий под гору состав.
– Я мягкой, – пел Женя, выделяя «о», как это делают в Вологде. – Я совершенно не герой! А тот, другой, как раз герой!
Писатель мутно посмотрел на музыкантов, потом на собеседника.
– Есть, есть новая форма, – наконец сказал он, – и эксперимент… можно было бы сделать, настоящий эксперимент.
Музыканты на сцене все больше трясли головами, заводясь ритмом и нервными гитарными репликами.
– Он сильноой! – тянул Женя на манер какой-то мужицко-ямщицкой песни. – И он, конечно же, герой! А я другой – я не герой!
Гитарист-Уорхолл молчал, терзая рюмку.
– Ты посмотри на них, – начал писатель, обводя рукой зал. – Вот они сидят, все эти люди, на русско-немецком культурном вечере. Тебя слушают, меня, этих вот «героев». Так?
Гитарист молчал.
– Ну вот, теперь скажи мне, только честно: это им хоть сколько-нибудь интересно?
– Наверное нет, – после паузы ответил гитарист, – но это не то… На наши концерты…
– Подожди, – писатель сделал нетерпеливый жест, словно отгоняя муху, – я про этих говорю. Так вот, неинтересно. Почему же они нас слушают? Зачем это все?
– Ну, это же политическая акция… – протянул гитарист, не поднимая глаз. – Наверное, им надо встретиться, обсудить какие-то проблемы – вот и повод.
– Встретиться можно тут, в баре, как мы с тобой, – наседал писатель, – какого черта они в зале сидят? Вот сейчас: этот лохматый перед ними дергается, они ни хрена не понимают, а все равно сидят. Писатель выдержал паузу. – Из вежливости сидят! – сказал он наконец тоном учителя-наставника. – Из вежливости нас здесь терпят. Так?
– Так, – уныло сказал гитарист, – но это публика не та…
– Ну вот, им неинтересно, а они, значит, сидят, – продолжал писатель. – И как ты думаешь, любят они нас за то, что мы их заставляем все это терпеть?
– Мы их не заставляем… – гитарист с недоумением смотрел на писателя. – И вообще, при чем тут новая форма?
– Мы не заставляем, но все равно они должны нас слушать. И это в конце концов ладно. Эти, – писатель махнул рукой в сторону сцены, – поорут и уедут. А мы здесь живем. В их домах живем, я в их газетах и книжках печатаюсь, ты – в их клубах играешь. Ты в Берлине был?
– Был. И что, какая..
– В Берлине безработица, ты знаешь, какая..?
– В Гамбурге тоже.
– Мы занимаем их рабочие места, понимаешь, что это для немцев со всей их паршивой протестантской культурой значит? Скажи что-нибудь по немецки! – Писатель распалялся все больше, руки прыгали, вытаскивая сигарету из пачки. – Скажи-скажи! Айн шахтель кэмел лайтс, битте![41] Скажи!
– Айн шахтель кэмел.
– Я так и думал! – закричал писатель. – Мы не можем нормально выговаривать их слова, мы коверкаем их язык. Мы ездим зайцами в метро, воруем в супермаркетах вещи. Мы до сих пор не научились отделять пищевой мусор от бумажного, мы гадим в парках. Мы смеемся над ними, – уже немного тише и спокойнее закончил он, – не уважаем их культуру, потому что не понимаем, а они – приходят на русский культурный вечер, сидят и слушают…
Над сценой раскачивалась и плыла в звуках электрооргана медленная песня, вокалист, весь блестящий от пота, с закрытыми глазами выдыхал в микрофон:
Без тебя я больше не жилец,Так близок мой конец – и некуда укрыться.
Зал умиротворенно слушал, возле бара строгий немец приобнимал Сюзанну, что-то говорил ей в ухо и довольно улыбался. Сюзанна иногда бросала взгляд на столик, где стояли писатель с гитаристом, и быстро, немного смущенно отводила глаза. Гитарист недоуменно смотрел на писателя, на сцену, на часы, словно куда-то торопился. Писатель затянулся сигаретой, перевел дух и заговорил снова, медленнее и взвешеннее.
