Дмитрий Петровский - Роман с автоматом
– Лично я считаю, что эти бумажки во многом отражают правду. Экстремизм – да, лишнее. Мы цивилизованные люди, а там получается, что их надо убивать. Но вот то, что их слишком много – чистая правда…
– Что ты делаешь, когда ты один? – спрашивал томный женский голос, и такой же томный и неокрепший мужской отвечал:
– Читаю… Курю…
– Да, физиком, конечно, лучше быть, чем писателем, – задумчиво, отдуваясь, изрекали по-русски, – причем если физик лауреат, а писатель – ни хрена не лауреат… – слышалось довольное уханье. Вероятно, смех.
– Дорогая, машины загрязняют окружающую среду. Ведь мы хотим, чтобы наши дети жили в чистом мире, с чистой экологией. Я сам езжу на метро, ты знаешь…
Женщина по-прежнему молчала, тяжело дыша и работая ногтями, разрывая руку собеседника, как крот – сырой грунт.
– Ах, послушай, это совсем, ну совсем не имеет к нам отношения, – молодой голос был готов расплакаться. – Ну да, я женат. Но это – просто договор между двумя людьми, так было лучше в определенное время. И перестань думать о моей жене. Подумай обо мне – мне сейчас гораздо труднее, чем ей.
– Vox populi, Кристоф, я тебе чистую правду говорю.
– И вот после выборов, ты увидишь, эти бумажки моментально исчезнут. А следом начнут исчезать турки…
– Вон! Выслать! В двадцать четыре часа!
Я поставил еще несколько блюд на стол, спросил, не надо ли чего-нибудь. Люди разговаривали, ели, осторожно обследовали руками пространство вокруг себя. Голоса сливались, перекрывали друг друга – но при этом меня не покидало ощущение, что все они, оставшись в темноте, говорят сами с собой. Во время прогулок я часто замечал людей, медленно, по-особому переставляя ноги, двигавшихся по улице и бормотавших что-то себе под нос. Кто знает, что там случилось, в их голове, какой яркий свет вдруг щелкнул и погас – так, что им приходится теперь непрерывной болтовней каждую минуту доказывать себе, что они живы.
– Kristallnacht, – пробормотал я тихонько. Красивое, таинственное, грустное слово. – Kristallnacht[39] …
Что-то со свистом взрезало воздух – холодный, медленно вертящийся предмет пролетел мимо, ударился об стену и исчез, став тысячей холодных брызг и тихим звоном: кто-то кинул стакан об стену.
– Харальд! – крикнула женщина совсем рядом со мной, вздымая вверх сухие руки, и на мою щеку с ее ногтей брызнула какая-то горячая капля.
IXОн шагнул к трибуне, на которой стояли винный бокал с водой и два микрофона. Люди в зале перестали аплодировать – должно быть, слушали – он никого не видел из-за впившихся в глаза прожекторов. Пытаясь все-таки посмотреть в зал, он подумал, что эта так понравившаяся ему поначалу круглая сцена – полная ерунда, потому что на ней приходится стоять задом к половине публики. Он положил бумажку на скат кафедры, улыбнулся в зал, чтобы потом окончательно опустить глаза в бумажку и уж больше их не поднимать.
– Meine Damen und Herren! – грохнул на него его же собственный голос из мониторов. – Ich werde ihnen…[40]
Он читал минут пятнадцать, поэтические клипы про Ленина и Сталина неизменно вызывали легкие всплески смеха в зале, а после финального стихотворения про Берлинскую стену слушатели аплодировали звучно и искренне. Он еще раз улыбнулся, сходя в зал, подумал о том, что он вот так легко заработал еще немного денег, сейчас можно пойти в бар и сидеть там, пока отыграют музыканты и отчитает Борисов, а потом выпить с Борисовым, приятно потрепаться и пойти в номер, спать. Только еще минут десять посидеть в зале – сразу к бару бежать неудобно.
На сцене рабочие торопливо унесли кафедру и выдвинули микрофонные стойки на первый план. Вышел похожий на итальянца организатор и объявил следующих гостей, гамбургских русских «Noise Arts». Под аплодисменты на сцену из бокового прохода вышли трое угрюмых молодых людей в черном, один, в футболке с надписью «Скиф-2000», не поднимая глаз, направился к громоздкой стойке с синтезаторами и лэптопом. Двое других взяли со стоек бас– и просто гитару, с шумным щелчком воткнули в них шнуры. Гитарист был в футболке с изображением клепаных металлоконструкций, а волосы, спадавшие на лоб и бросавшие тень на совсем молодое лицо, были абсолютно белые, с серебряным отливом. «Энди Уорхолл», – с усмешкой подумал писатель.
Из колонок раздались щелчки и скрипы, следовавшие друг за другом в нервном и неприкаянном ритме. Потом монотонно загудел бас, гитарист-Уорхолл ударил по струнам, и одного этого аккорда было достаточно, чтобы понять, что на гитаре играть он не умеет. Из колонок полилось восходящее электронное жужжание, бас все топтался на месте, а гитарист резко и преувеличенно старательно дергал струны, пытаясь выдать неумение за оригинальный стиль – гитара жалобно скрипела, попискивала и отплевывалась диссонантными аккордами.
Писатель скользнул глазами по первым рядам; он увидел Сюзанну, о чем-то мило беседовавшую с важного вида немцем в очках и строгом костюме. Борисова в зале не было, писатель встал и решил все-таки пройтись к бару – может, там найдется кто-нибудь знакомый. Звук в колонках прекратился, и пока он шел между рядами, публика ровно и вежливо аплодировала. У женщин в зале были красивые вечерние платья, они легко колыхались в такт хлопкам. Он прошел мимо рядов, мимо огромного пульта за колонной и склонившегося за ним толстого звукорежиссера с пивом – импровизированный бар был там, там же были высокие столики с пепельницами, за ними можно было только стоять. Со стороны сцены снова послышались какие-то пощелкивания, скрипы и писки, он закурил сигарету и прислушался – издалека это звучало даже не так плохо – как позывные инопланетного радио, или, может быть, просто шум в интервале между частотами двух радиостанций. Зал тихонько шелестел – кто-то разговаривал, кто-то смотрел на сцену – эта дикая музыка, казалось, была неплохим фоном.
Он посмотрел в зал, снова поискал глазами Борисова, снова не нашел – и ему вдруг стало грустно, как довольно часто бывало грустно на таких мероприятиях – оттого, что все эти люди так непринужденно болтали между собой, так легко показывали свой интерес к происходящему – а он вынужден был искать соотечественников, которых презирал, но еще больше презирал себя – за то, что ни с кем, кроме них, не может найти общего языка.
Над сценой вдруг взлетел и взорвался оглушительный рев, переходящий в визг. Толстый звукорежиссер за пультом, ударив пальцем сверху вниз по какому-то рычажку, торопливо погасил его. Писатель посмотрел на сцену – гитарист-Уорхолл стоял на коленях, бешено молотя правой рукой по струнам совершенно обезумевшей гитары, а левой поворачивая блестящие колки на грифе. Гитара выла, как запутавшийся в огромных сетях и тщетно пытающийся взлететь истребитель. Басист меланхолично покачивал головой, неловко переставляя пальцы на грифе, кла-вишник с размаху тыкал пальцами в клавиатуру, попадая почти все время в одну ноту.
– Стараются, – криво усмехнулся писатель, допивая пиво и закуривая новую сигарету.
Рев на сцене сменился электронным шипением, потом биением чего-то тупого, будто резинового, потом стальным грохотом, и наконец все оборвалось – только гитарист все встряхивал белыми волосами, аккуратно трогая слегка поскрипывающие и пощелкивающие струны.
Композиция закончилась, музыканты под аплодисменты ушли со сцены, организатор объявил Борисова, который незамедлительно откуда-то появился. Писатель взял еще пива, хмель тихонько постукивал в голове, лень и расслабление от никотина приковывали к столику. «Борисова я уже слышал, – думал он, – он меня все равно не видит. Подойду после, скажу, что понравилось».
Борисов читал с переводчиком, должно быть, рассказ – неторопливо, глядя в бумажку, и голос мерно перекатывался в колонках, бубнил, иногда останавливаясь, чтобы набрать воздуха и продолжить.
Люди медленно перемещались из зала в бар. Пришли Сюзанна и строгий немец, две женщины в черных платьях, из служебного выхода появился гитарист-Уорхолл, взял пива и встал за столик недалеко от писателя, пару раз прошелся туда-сюда длинный худой мужчина в очках и с бритой головой. Люди курили, болтали, отсутствующе пускали дым в воздух. Беловолосый гитарист сосредоточенно смотрел перед собой, неохотно глотал пиво, иногда поглядывал на сцену. Писатель еще раз обвел глазами публику у бара, и, вздохнув, перешел к его столику.
– Здравствуйте!
Молодой человек дернул головой в его сторону, внимательными черными глазами осмотрел писателя и тоже поздоровался.
– Вы ведь сейчас играли? Мне понравилось, – начал писатель, – интересно, необычно.
Разговор медленно завязался, парень сказал, что ему тоже понравились стихи. Писатель предложил взять по стопке водки, гитарист согласился; они молча выпили, потом разговор снова начал свое валкое движение.
