Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич
Впрочем, Дмитрий Борисович был рад, что в этот смутный час он не один. Однако чем мог помочь учителю его незадачливый сосед? Рассказать ему все означало окончательно превратить избу юродивого рыболова, сгинувшего гдето по пути на Святую землю, в сумасшедший дом. С другой стороны, кто еще способен ему поверить, кроме сумасшедшего? При всем при этом Бакчаров был не уверен, что и Чикольский не начнет тайком над ним посмеиваться. Так Бакчаров и ворочался, зарывался в подушки, не находя себе места, пока не сдался и не начал делиться своими тревогами со своим единственным в этом городе другом.
Он рассказал все так же неоднозначно, как все это открывалось и ему самому. Говорил, что вовсе не уверен в том, что не свихнулся после тяжелой смертельной болезни и вполне возможно, что все, приключившееся с ним, череда досадных совпадений.
— Так что, дорогой мой Сеня, либо я давно сошел с ума, либо они снова меня сегодня одурачили, — закончил он свое долгое и путаное повествование.
— Значит, вы считаете, что музыкант этот — магистр тайного бесовского сообщества? — озабоченно поинтересовался Чикольский с дивана.
— Я ничего не считаю! — почти гневно отозвался Бакчаров. — Я ума не приложу, как это все называть! Мистика? Злодейский сговор? Безумие? Чьито чудовищные шуточки?
— Мистика, сговор, безумие, шуточки… — задумчиво повторил Чикольский. — А как же так получилось, что этот ваш музыкант знал, в какой именно город вы едете?
— А черт его знает! — раздраженно бросил Бакчаров.
— Сговор, безумие, шуточки… — заладил поэт. — Интересно, кто он: английский шпион, бесовский магистр, астролог или индийский колдун? А вы, Дмитрий Борисович, как сами склонны предполагать?
Бакчаров угрюмо помолчал и ответил:
— Уж точно не первое и не последние, да и среднее тоже вряд ли, — ответил он. — Одно скажу: как его тогда в поезде Варшава — Москва увидел, сразу понял, что болтливым чудаком он прикидывается. По глазам увидел, что старик мудрый, как змей, и своим поведением добиться чегото хочет. Я в этом с того дня ни минуты не сомневался. Помню, как в лесу, когда он рядом у костра сидел, меня всю ночь от страха трясло, пошевелиться боялся. Думал, что, как только шевельнусь, он снова власть надо мной возьмет и я безвольно, как одержимый, по его хотению еще чего доброго натворю… А потом, как на следующий день с ним встретился, он снова простой такой, добрый, ласковый даже. Я песни его послушал, успокоился и почти расслабился. А с сегодняшнего дня с этим платком страх снова ко мне вернулся.
— Как бы там ни было, — выслушав, важно заключил Чикольский, — вот что я вам скажу, Дмитрий Борисович: здесь явно чтото нечисто.
Бакчаров упал на подушки и неудержимо затрясся.
— Что с вами? — встрепенулся Чикольский, резко сел и тут же успокоился, обнаружив, что учителя разобрал смех.
— Ничего, — отозвался Бакчаров. — Просто ты, Арсений, очень забавно рассуждаешь.
— Вот что я думаю, Дмитрий Борисович…
Деловито нахмурившись, поэт не договорил, и Бакчаров, приподнявшись на локтях, уставился на него с иронией и любопытством.
— Я думаю, что нужно за ним проследить, — родил Чикольский. — Дада, устроить настоящую слежку за этим вашим таинственным дьяволоммузыкантом. Посмотреть, кто к нему ходит и с кем он сообщается, и тогда все сразу же станет ясно.
3Так и условились — устроить слежку. Для начала Бакчаров решил превратить Чикольского в рядового постояльца «Левиафана». Для этого потребовалось нарядить его в коекакие дорожные бакчаровские вещицы, в том числе учительскую шинель и фуражку, покрасить русые волосы в черный цвет, набриолинить и наклеить «студенческие» усы. Кроме того, пришлось приобрести у аптекаря зеленые очки, защищающие глаза от солнца и снежного блеска. Все это было необходимо в связи с тем, что Чикольского уже видели в «Левиафане» вместе с учителем этим же утром. Видел его старик половой, да и к тому же молодой бродягапоэт мог оказаться памятен и самому трактирщику, и тот попросту мог отказать ему в комнате. Отныне Чикольский должен был называть себя Антоном Петровичем Кокуевым, будущим студентом открываемого в Томске императорского университета, прибывшим из Харькова с целью продолжения обучения.
Номер с переодеванием прошел успешно, и трактирщик заботливо устроил будущего студента в желанной гостем комнатушке, подобной той, в коей останавливался Бакчаров, только в другом крыле здания и с окнами во дворколодец прямо против номера Человека. Здесь через щель в плотных шторах самозванцем был обустроен наблюдательный пункт. Справляясь по бакчаровским часам на цепочке, Чикольский с точностью до минуты фиксировал в блокноте все передвижения Ивана Человека по «Левиафану». И уже на третий день собранных поэтом данных было достаточно, чтобы Бакчаров смог разглядеть систематический механизм в распорядке дня Ивана Александровича.
Вставал артист всегда ровно в восемь часов, так как уже в десять минут девятого ему поднимали завтрак. До шести вечера он не выходил из «Левиафана». Притом с девяти до обеда он тихо играл на гитаре в одиночестве, а после обеда до шести вечера принимал посетителей, по большей части посыльных от неких господ. Принимал их Человек только на минутку, после чего они покидали его номер, пятясь и кланяясь. Еще к нему заходили юные барышни, иной раз по несколько сразу, по две, по три, а бывало, и по четыре. Посетительницы задерживались у Человека надолго. Так что некоторые из них не покидали номера, даже когда сам хозяин уходил из «Левиафана». Все они тщательно и разными способами старались скрыть свои лица — то траурной вуалью, то пуховым платком или поднятым воротом шубки.
После шести Человек непременно покидал стены «Левиафана» и возвращался только за час, за два до полуночи, ужинал и допоздна играл в зале трактира, то и дело устраивая длительные перерывы, во время которых поднимался на дворовый балкон и, укутавшись в плед, курил в креслекачалке свою длинную китайскую трубку. Через тридцать минут, а иногда и через сорок он вновь возвращался вниз и услаждал своим хриплым пением бородатых сибирских пьяниц.
Спал Человек так мало, что первые два дня бдительному Чикольскому приходилось и вовсе не спать, чтобы не пропустить его пробуждения.
— С распорядком дня его все понятно, — объявил Дмитрий Борисович, все эти дни просидевший в избушке безвылазно. — Теперь нужно двигаться дальше…
— Предлагаете, сударь, начать следить за его посетителями? — попытался угадать мысль Арсений.
— Нет, — отрезал Бакчаров. — Смотри, сколько их много: раз, два, три, четыре, пять… Да тут человек тридцать, не меньше. Ну, курьеры это, допустим, разные слуги одних и тех же господ, но и барышень тоже немало. Не меньше шести или даже семи… Нет. Нужно продолжать следить за самим Человеком. Где это он бродит с шести вечера до полуночи? Ответ на этот вопрос скорее приведет нас к разгадке.
Так что ближе к вечеру следующего дня Бакчаров и Чикольский, руки в карманы, шли к «Левиафану» вдвоем. За эти дни, что учитель провел у печки, температура резко поднялась, стало склизко и пасмурно, снег превратился в грязную кашу, и с крыш застучала капель. Стояла на редкость отвратительная промозглая погода, налетал резкий ветер, и капли с крыш хлестали прохожих косым дождем. Эти холодные сырые порывы ударяли в лицо, глаза слезились, вязаные шарфы становились тяжелыми от впитанной влаги, и преследователям то и дело приходилось натягивать их на мокрые челюсти.
Спустившись от польского костела на торговую площадь, они принялись беспечно бродить в толпе позднего рынка, шумно сворачиваемых торговых лотков и разъезжающихся по грязи в разные стороны телег.
Высокий худощавый старик в длинном черном кафтане, сдвинутой на глаза плоской широкополой шляпе и высоких ботиках, как по графику, покинул «Левиафанъ» ровно в шесть часов вечера, пересек наискосок Благовещенский переулок, погрузился в коляску с поднятым верхом и мгновенно покинул Базарную площадь.
