Виктор Лихачев - Единственный крест
— Я готов к отчету. Но вначале я хотел бы вас поблагодарить, Лиза.
— Меня? — удивилась Толстикова, очнувшись от воспоминаний.
— Асинкрит, ты, случаем, не в английскую палату лордов наведался? — как бы между прочим, ехидно спросила Глазунова.
— А как ты догадалась?
— Уж больно велеречив.
— Галка, не перебивай человека.
— Понятно… Молчу.
— Нет, правда, — Асинкрит говорил, доставая какие то свертки из рюкзака, — ведь как бывает: ходишь по одной дороге изо дня в день, живешь годами на одном месте, так привыкаешь, что уже ничего вокруг себя не замечаешь. Мне один человек рассказывал, приехал он с группой паломников в Дивеево, к преподобному Серафиму. Пошли, как принято, с молитвой по канавке, а вокруг — белье вешают, в домино играют, пиво пьют. Человек, который мне это рассказывал, был поражен. Им, приехавшим сюда даже из Сибири — за великое счастье пройтись по канавке, а люди, которые здесь живут… Ну да ладно. Так вот и я. Свернул с дорожки, предположим, ландыши нарвать, оглянулся по сторонам — и ахнул: «Красота!» И вовек бы мне ее не увидеть, кабы не ландыши…
— Нет, Сидорин, ты в другом месте был…
— Галя, я был в вашем озерном краю. Опять считал волков. Тебе могу сказать: за четырнадцать лет их численность сократилась с тридцати до четырнадцати.
— Как интересно!
— Вот именно. А потом, пометавшись по местным лесам, стал я выспрашивать про Богданова-Бельского. А мне все больше про Левитана.
— Да, он там «Над вечным покоем» рисовал, — сказала Лиза.
— Правильно. А как у нас бывает? Левитан, потом, разумеется, Венецианов — это же его вотчина — в хорошем смысле слова, Коровин и другие. Мы же щедрая страна. Раз в великих не числился, значит, попадешь «в прочие». Я уж было отчаялся, но тут меня с местным краеведом знакомят — Дмитрием. Бизнесмен — любитель местной истории — так мне его представили. Опять-таки, любим мы все эти словечки заграничные. Есть собственное дело у человека, бывший офицер. Не олигарх, разумеется, но живи он только для себя — спокойно и безбедно мог бы жить. А Дмитрий клуб организовал, ребятню военной подготовке учит, книги местных поэтов выпускает и, для меня самое главное — альманах краеведческий издает! Поговорили мы с ним, чувствую — струнку зацепил. Зачем, спрашиваю, тебе все это нужно? Помощников, небось, не легион? «Какое там», — отвечает. И как просто и хорошо добавил: «Если наши дети вырастут Иванами, не помнящими родства своего, все — конец России. Вот потому и тяну эту лямку». А сам рассказывает — про Левитана и Сороку…
— Ребята, мне стыдно, — Глазунова подняла руку, — кто такая Сорока?
— Галина, — это чудесный художник, ученик Венецианова. Крепостной.
— Покончил с собой, — дополнил пояснение Лизы Сидорин. — В деревню, где это случилось, Дмитрий меня тоже возил… Итак, Сорока, Чехов, Новоселов.
— Епископ Марк? — переспросила Толстикова.
— Да, — Асинкрит был слегка озадачен, — вы его знаете?
Лиза пожала плечами, а Галя прокомментировала:
— Ты нас совсем за серь не держи, Сидорин.
— Одним словом, — продолжил Асинкрит, — долго мы говорили, ведь в списке этом и Аракчееву место нашлось, и физику Попову, и физику Менделееву. Вот… Выдохся он почти, а я возьми его и спроси: «А как насчет Богданова-Бельского?» Дмитрий улыбнулся и вдруг говорит: «Поехали». А теперь, Лиза, слушайте очень внимательно. Знаете, куда он меня повез? Впрочем, это не так существенно. Важнее другое — к кому?
— К кому? — похоже, Сидорину удалось заинтересовать Лизу. Она вся подалась вперед, словно боясь пропустить хоть одно слово.
Асинкрит отпил глоток чая:
— Сейчас отвечу, но сначала спрошу: у вас есть дома репродукции картин Богданова?
— Конечно. Правда, в разных изданиях. Принести?
— Если можно.
Через пару минут на столе лежало несколько книг в глянцевых обложках. Сидорин собрался было искать нужную страницу, но Лиза остановила его:
— Асинкрит, сделаем проще: называйте картину, а я ее буду находить.
— Хорошо. «Именины учительницы».
— Прекрасная вещь. Эта картина была на всемирной выставке в Риме.
— А еще в Мюнхене.
— Так, вот она.
— Спасибо. «Деревенские друзья».
— И это есть.
— Приятно иметь дело со специалистом. «У перевоза».
— Есть этюд к ней.
— Не важно. И, пожалуй, еще нам понадобится «Девочка среди берез».
— Моя любимая вещь.
— Правда? Ну, а теперь смотрите. В «Именинах» видите девочку, стоящую чуть дальше всех?
— В платочке? — переспросила Галина.
— Да. Теперь дальше. «Деревенские друзья» — нет, не та, что играет на… кажется это балалайка… Или мандолина? Не важно. Слева, опять в платочке.
— Слушайте, она же похожа, на девочку из «Именин»! — воскликнула Лиза.
— Что вы говорите? А что вы скажите…
— Не продолжайте, я все поняла… — перебила Лиза Сидорина. — И «Перевоз»… И «Девочка среди берез». Галя, видишь?
— Вижу, только среди берез скорее уже девушка стоит, а не девочка.
— Правильно, но черты лица — те же самые. Асинкрит, не смейтесь, мне это действительно важно: Дмитрий познакомил вас с потомками этой девушки? Вы можете назвать ее имя?
— С потомками? Берите выше. Ну? Смелее, смелее.
— Она — жива?!
— Жива и здорова, как можно быть здоровым в сто лет.
— Какой же вы молодец! Галька, ты не понимаешь…
— Куда мне…
— Не обижайся, дорогая, — в порыве эмоций Толстикова поцеловала подругу, — это так… здорово. Асинкрит, вы с ней говорили?
— Больше расспрашивал Дмитрий, я встревал изредка. Вот — кассеты с записями, вот расшифровка. Здесь современные фотографии — Агафья Ниловна…
— Ее зовут Агафья Ниловна?
— Девичья фамилия Крылова. Вот ее папа, Нил Родионович.
— Как же вы смогли?
— Это Дмитрию спасибо. Говорю же, уникальный человек — в один день все сделал.
— А вот здесь женщина…
— Которая? Пелагея Яковлевна — мама. Есть предположение, что она — родственница Сороки… И, наконец, она сама, наша Агафья Ниловна.
Лиза прочитала подпись под снимком:
— Иванова Агафья Ниловна. Галя, посмотри, какое лицо. Сколько ей на этом снимке?
— Девяносто пять.
— Уму непостижимо.
— Я немножко в ее фамилиях запутался. Вот статья про нее Дмитрия в краеведческом альманахе. Здесь он об Агафье Ниловне как о Семеновой пишет. Это фамилия ее мужа от второго брака. Почему под фото написано «Иванова» — не знаю.
— Асинкрит, разве это важно? Господи, если б вы знали, что сделали для меня.
— Догадываюсь, — скромно ответил Сидорин, — а вот вы еще нет.
— Почему?
— А потому что главный подарок еще впереди. Так, прошу всех отвернуться. Я серьезно.
— Асинкрит, я понимаю, что ты герой, — начала было Глазунова, — но…
— Галя, я не шучу. Отворачивайтесь.
Глава семнадцатая.
Я не волшебник…
Сидорин достал из рюкзака рулон, обернутый в газету.
— Теперь можно открыть.
— Что это? — у Лизы от нетерпения почему-то зачесался нос.
— Разворачивайте и смотрите. Она теперь ваша.
— Да рви ты ее, бумагу эту, — подсказала Галина.
— Асинкрит… Это — Богданов?! Настоящий?
— Самый что ни на есть. — Сидорин никогда не думал, что подарки так приятно делать, даже приятнее, чем получать самому.
— Нет, я не могу принять… Ведь это же…
— Правильно, Николай Петрович Богданов-Бельский. Прочитайте на обороте.
— Зачем? Я и так вижу.
— Нет, все равно, прочитайте.
Лиза перевернула холст и прочитала: «Моей доброй помощнице Агафьюшке на долгую память. Храни тебя Господь. Н.Богданов. 1920 год».
Картина изображала двух девушек, сидевших, взявшись за руки возле террасы большого деревенского дома. Спускается ночь, и только свет луны освещает террасу, касты сирени, милые и грустные лица девушек.
— Помните девочку с балалайкой в руке? Это она, уже повзрослевшая. Аня, Зольникова Аня, дочь местного учителя. Богданов из Островно уехал навсегда в двадцатом, так что все сходится. Если они с женой Агафье подарили корову, то почему ему было не подарить картину?
— Асинкрит, повторяю, я не смогу ее принять, — Лиза положила картину на стол.
— Ну почему, Алиса? — Глазунова расправила рулон. — Я в этом не очень понимаю, но если ты художника изучаешь, любишь его творчество… Нет, не понимаю.
— Ему место в музее, — тихо, но решительно возразила Толстикова. — Слишком дорогой для меня подарок.
— Чудо ты в перьях, Алиса, — вздохнула Галина, — я бы на твоем месте…
— Стоп, девушки, — поднял руку Сидорин, взывая к тишине, — не будем препираться. Еще раз по порядку. Я рассказал Агафье Ниловне, кто и почему интересуется Николаем Петровичем Богдановым. Когда мы прощались, она вышла и протянула мне рулон. Знаете, что мне сказала эта мудрая женщина? Берите, говорит и подарите той девочке. Раз ей в душу Николай Петрович со своими картинами запал, значит, хороший она человек. Так ей и передайте. Честное слово, — продолжал Асинкрит, — я тоже отказываться начал, что-то про родственников говорить, про ценность картины. Улыбнулась Агафья Ниловна, она вообще — удивительная: ум ясный, душа светлая, хотя и физически немощна. Кажется, она совершенно лишена чувства злобы, ненависти… Так вот, улыбнулась Агафья Ниловна в ответ и молвит, тихо так: «Сынок, для меня ценность картины — в том, человеке, что ее рисовал, в том, что я на ней молодая, с подругой сердечной своей. Николая Петровича больше нет, Анечки тоже, скоро и меня не станет. А родственники… Много их у меня — дети, внуки, правнуки. Кому-то одному подарю — другие обижаться будут. Нет уж, бери картину и вези той девушке». Что я и сделал, Елизавета Михайловна. Захотите в музей картину отдать — воля ваша. Захотите продать — тоже право имеете. Ну что, Галина, — уже обращаясь к Глазуновой спросил, закончив свою речь, Асинкрит, — убедительно?
