Эдуард Лимонов - Апология чукчей
— А я скажу, что ты его забыла у меня.
— А я повторю, что ты меня вчера вечером ограбил на улице. Полиция поверит мне, потому что я француженка и контесса.
— Прекрати, Жаклин!
— Прекращаю, — сказала она. — Признаюсь, я нарочно оставила колье у тебя, чтобы проверить тебя. Поздравляю, ты прошел проверку.
— Ты еще хуже, чем я о тебе думал.
Они не ушли тогда друг от друга. Она приехала с Veuve Clicquot, и всё кончилось тем, что она надела колье ему на… яйца.
— Ты единственный, достойный носить мою фамильную драгоценность.
Их неожиданно разбросала жизнь. Случилось так, что он уехал и потом не смог вернуться во Францию. Через много лет он оказался в тюрьме в его родной стране.
Как-то разносивший почту зэк (в тюрьме его называли «грамотный») принес ему открытку из Республики Панама. «Му muscular man, — писала она. — Сегодня вспоминала тебя и поцеловала мое колье, которое, ты помнишь, я как-то надела тебе на яйца. Мы так смеялись. Твоя Жаклин».
«Эммануэле»
Они, красивая пара, приехали в Италию зимой. Этак лет за шесть или восемь до того, как в мире появились первые зарегистрированные случаи заболевания AIDS. Мир еще нежился в удовольствиях случившейся в конце шестидесятых сексуальной революции, совершённой поколением хиппи — детей цветов.
Стояла счастливая пора, когда предложить make love было так же просто, как предложить гостю бокал вина. Вьетнамская война кончилась, новые войны еще не начали даже вызревать. И тут на экраны Европы вышел фильм «Эммануэле», такой себе современный, середины семидесятых «Декамерон». Их итальянские знакомые пригласили пару. Она — тоненькая высокая блондинка с серыми глазами, чувственная и тонконогая, он — тридцатилетний парень мачо, с густыми крупными кругляшами каштановых кудрей.
Радостный, экзотичный, красивый, полный светлого эроса фильм сшиб их с ног. Пусть они и любили друг друга вот уже два года молодой звериной любовью абсолютно чуждых друг другу существ. Сидя в итальянском кинозале, окруженные римскими друзьями, они смущенно вздыхали. Она вздыхала чаще, чем он, и глубже. Они идентифицировали себя с главными героями: молодой парой, дипломатом, получившим назначение в Таиланд, и его юной женой. Было одно «но», но большое: они были эмигранты, ожидали в Риме разрешения выехать на ПМЖ в Соединенные Штаты, потому жили на крошечное пособие. И если у нее всё же был высокий статус красивой юной девушки, то у него был самый низкий из возможных социальный статус перемещенного лица, безработного. А «Эммануэле» — современный «Декамерон» — их задел.
Были простые радости. Можно было встать рано утром и пойти по живописным, просыпающимся улочкам Вечного города в Ватикан, он знал маршрут через холм Сан-Николо, пальмы, гущи кустарников, замшелые памятники. Она оставалась спать, она не любила вставать рано. В Москве, с бывшим мужем, другим, она жила ночной жизнью. Потому он целовал ее, сонную, и уходил один. Не очень охотно.
На Новый год их пригласили в компанию. Человек двадцать итальянцев, итальянок и они…
Его жена, как, впрочем, и всегда, оказалась юнее, красивее и экзотичнее всех присутствовавших женщин. Она выбрала себе черную маску, и в прорези для глаз сияли радостно ее фарфоровые глаза. Комнат было много, люди ходили, меняли места, пили шампанское, разговаривали. Его жена разговаривала много и охотно. Еще она смеялась. Когда наступил момент Нового года, все мужчины захотели поцеловаться с его женой.
С ним тоже кое-кто поцеловался. Он говорил в ту пору по-английски гораздо хуже, чем его жена, поэтому был необщителен. Она прошла было мимо него, остановилась, поцеловала, прошептав: «Не напивайся!» — и удалилась. Там был полумрак, а он ненавидел полумрак, он любил много верхнего света. А тут был полумрак, кое-где свет, музыка, смешки, голоса.
Он поговорил с профессором, с хирургом. Оказалось, почти все в компании были доктора. Каким образом они попали в медицинскую среду? Это были знакомые его жены. С кем-то из них она познакомилась первой. Говоря о его жене, произнося ее имя, хирург улыбался, обнажая желтые зубы. Хирург предложил выпить виски, и он согласился, хотя до этого пил шампанское. Потом подошел еще один хирург и тоже выпил с ним. Он выпил. Но ему тотчас налили еще. Точно таким же образом прошедшим летом в Сочи его спаивали грузины, он безошибочно тогда понял, что его пытаются отбить от жены. Тогда у них ничего не получилось. Появился третий хирург, и он выпил с ним. Потом откланялся, к их разочарованию, пошел искать ее.
Он нашел ее в небольшой комнате для курения. Она сидела в кресле и курила сигару. Маску она сняла. Рядом с нею в другом кресле сидел седой мужчина в смокинге. «Это мой муж», — сказала его жена. Мужчина встал и, приветливо пожав ему руку, назвал себя. Его звали Лучио, Луче, видимо, Лука, он же Лучиано.
— Вы тоже хирург? — обратился он к мужчине.
— Хирург, — подтвердил тот.
— Все хирурги, — сказал он жене. — Может быть, уедем?
— Ты что, нализался? — сказала она строго. — Ночь, мы далеко от центра. Погуляем еще, Лучо нас отвезет.
— Ты давно его знаешь? — спросил он.
— Месяц уже…
— Ты что, с ним спишь?
— Нет. Но выспалась бы, если бы не ты. Он мне нравится.
Лучо-Лучиано напряженно вслушивался в незнакомые слова.
— Нужно было ехать сюда одной.
— Да, мне тоже было бы легче.
«Это тебе не фильм «Эммануэле»», — почему-то подумал он. Он представил себе ее и этого Лучиано, занимавшихся любовью. Одна поза, прикинул он, другая. Нет, его решительно не возбуждала никак его жена с этим мужчиной. Но возможность подобного вызывала раздражение.
— Пойду выпью еще, — он встал и вышел, не оглянувшись на них.
В ванной комнате большое зеркало было освещено снизу. Он впервые за полгода увидел себя в большом зеркале, там, где они жили, большого не было. Он был разочарован собой. Итальянские серые, узкие в заднице брюки были ему длинноваты и опускались на башмаки неприятной гармошкой. Туфли выглядели тяжелыми и запыленными. Платок, повязанный на шею вместо галстука, — платки на мужчине любила его жена — скомкался от пота, что ли. «Как веревка на повешенном», — уязвил он сам себя. Лицо у него было какое-то желтое и, невыгодно освещенное снизу, казалось усталым и немолодым.
Он мысленно сравнил себя со своей свежей, юной, грациозной женой и пришел к душераздирающему выводу: «Здесь, за границей, мы друг другу не пара. Никакого подобия сценария «Эммануэле» у нас с ней не состоится. Как долго она еще будет со мной, держась за свою прежнюю, выдыхающуюся любовь?»
Он терпеливо промолчал весь вечер. Пил с хирургами, не стесняя себя осторожностью, но так и не напился, остался в памяти и продолжал контролировать себя. Жены он давно вокруг себя не видел, однако, когда гости начали разъезжаться, появилась и она. Они спустились по холодной итальянской лестнице на римскую улицу и сели в автомобиль, за рулем которого сидел как-то присмиревший Лучиано. Может быть, он устал, ведь немолод, голова седая.
Лучиано домчал их до via Catanzaro, где они жили у знакомых в крошечной комнате. Попрощались. Вошли, открыв дверь своим ключом.
Вот тут-то его прорвало. Он набросился на нее как на врага и обидчика. Топтал, изгибал, будто хотел уничтожить. Когда всё кончилось, она сказала: «Это не любовь, это ненависть». И они уснули.
Она завела себе любовника через одиннадцать месяцев, уже в Америке. Через еще два месяца они расстались.
Актриса, исполнявшая главную роль в «Эммануэле», состарилась. Время от времени по радио бывают слышны аккорды музыки из того фильма, музыки талантливой и романтичной. Ею рекламируют лекарства.
Совсем недавно та актриса умерла.
Девушки
Фифи приходит ко мне по выходным. Вначале я слышу ее приподнятый голосок по домофону. «Это я!» — вызывающе заявляет она. Через некоторое время я вижу в глазок ее худенькую маньеристую фигурку. Она всегда в бейсболке, надвинутой на глаза, с сумкой и красивыми пакетами в руках. И коробками. Часть принесенного — сладости из какой-нибудь «Шоколадницы» для нас, а пакеты и коробки — это то, что она успела купить себе по пути. Фифи — завзятый покупатель. У нее с собой обычно туча только что приобретенных трусов, пеньюаров и еще черт знает какие свежие и соблазнительные женские штучки. Ради этого она и работает. Поцеловав меня, она бежит в мою ванную комнату, бросив на ходу:
— Дай мне твои маленькие ножнички!
Я знаю уже, для чего: срезать ярлыки, этикетки и ценники, чтобы появиться передо мной в новом, окрутиться вокруг себя и спросить: «Ну как?». (Первый раз я было подумал, что ей надо срезать заусенец.) Я обычно отвечаю: «Сногсшибательно!», или «Неотразимо!», или «Элегантно!», или «Таинственно!».
Еще Фифи приносит мне новые диски и заставляет смотреть. Ради нее я даже вытащил из темного угла кухни забытый мною телевизор и поставил его в большую комнату. Я «подсел», как сейчас говорят, на новые фильмы, которые она приносит. Вначале, правда, я «подсел» на Фифи. Двадцать восемь лет, у нее грубые черные волосы. Она изящна. Моя мама, если бы была жива, назвала бы ее «дамой».
