Иван Зорин - Зачем Жить, Если Завтра Умирать
Мезряков не ожидал такого поворота.
- Больница как метафора, - вздохнув, подтвердил он. Потом, не найдя лучшего, повторил: - Да, больница как метафора.
Перед тем как выбросить окурок, историк проницательно посмотрел на него.
- А ведь вы не родственники, правда?
- И что?
- Только то, что у вас другие отношения. Не родственные. А какие - не моего ума дело. - Сосед Лецке спустил окурок в унитаз и под шум воды добавил: - Кстати, со стороны вы выглядите очень трогательно.
В предрассветные часы Лецке ещё не спал, кутаясь в шерстяной плед, который принёс ему из дома Мезряков. Мысли его путались, иногда его одолевал бред, но он не смыкал глаз, закусывая кулак в страхе, что его задушат воспоминания о тесной квартире, где он был счастлив. В коридоре уже включали свет, в палату заглядывали сонные медсестры, и только тогда, сломленный усталостью, он засыпал, также неожиданно, как и просыпался - с першившим от горечи горлом, на подушке, мокрой от слёз. Слепило солнце, от окон по стенам прыгали "зайчики". Вместе с горькой слюной во рту ещё был привкус сна. В первое мгновенье Лецке обводил мутным растерянным взглядом койки с лежавшими соседями, мерно гудевший холодильник, тумбочку с разложенными на ней дольками апельсина, и не понимал, как здесь оказался. А потом прошлое пронзало его, как стрела в сердце, он вздрагивал, судорожно натягивая на себя одеяло, чтобы снова погрузиться в спасительную тьму. Зачем жить, если завтра умирать? Лецке снова и снова задавал себе этот вопрос, не выбираясь из-под одеяла до тех пор, пока не приходил Мезряков. Тот улыбался, раскладывая свёртки со снедью, интересовался, как прошла ночь. "Хорошо", - отвечал Лецке, механически шевеля губами. Потом Мезряков мягко корил, что он опять забыл про лекарство, которое надо пить утром натощак и, налив в чашку воды, поддерживал его запрокинутую голову, пока Лецке, вытянув шею, глотал таблетки. На душе от них вскоре делалось пусто, а глаза становились стеклянными. Но Лецке знал, что они по-своему отвечают на проклятый вопрос, который теперь до ночи не будет его терзать. А ещё он не будет плакать. Так начинался день, ещё один день его жизни. А заканчивался он с уходом Мезрякова. Тогда вопрос возвращался с новой силой. Лецке не понимал, как дальше жить. И главное, зачем. Нынешнее положение напомнило ему болезненное детство, когда он метался по постели, борясь с жаром, и некому было подать ему градусник. Тогда он был по-настоящему одинок. Однако в детстве его поддерживала вера в скорое выздоровление, которой сейчас не было. Он не рассказывал об этом Мезрякову, но целыми днями в одиночку боролся с мучительными воспоминаниями. А однажды во сне услышал голос. Это был голос Мезрякова, которого он не видел. Лецке стоял посреди пустыни, подняв руки к темневшему грозовому небу, словно Иов на пепелище. Голос раздавался сразу отовсюду. Он сливался с раскатами грома, которые катились издалека, и потому звучал громко и торжественно: "Хомо Лецке! Люби себя. Живи одним днём. И не будь жалким". Лецке хотел спросить, как это возможно в его теперешнем положении, но тут проснулся. И всё же на какое-то время ему сделалось легче. Боль отступила, он даже нашёл в себе силы улыбнуться, когда пришёл Мезряков.
Лекарства в больнице были устаревшими, да и тех не хватало. Делая назначение, врачи честно предупреждали, что лучше купить другие, подороже, а на вопрос, почему не обеспечена больница, разводили руками. Но всё было и так ясно. Все знали, где живут, и за вежливыми улыбками врачей читали: деваться вам всё равно некуда, это же ваши родственники.
- Замечали, чем меньше государство вас обеспечивает, тем больше обращается к вашему моральному долгу? - наблюдая это, иронизировал историк. - Оно перекладывает свои обязанности на ваши плечи, а само умывает руки. Но тогда зачем оно нужно?
Мезряков рассеянно кивал, подсчитывая в уме предстоявшие расходы.
- У вас как с деньгами? - прочитал его мысли историк. - Могу одолжить.
- Спасибо, пока есть.
- Да вы не стесняйтесь, я с пенсии откладываю. А одному мне зачем...
Мезряков был тронут до слёз.
- Учту, если понадобятся.
Теперь Мезряков вставал рано. Сразу брился и, перекусив на легкую руку бутербродом, выскакивал из дома, чтобы попасть в больницу к обходу врачей. Мезряков не стал "жаворонком", его клонило ко сну, но, впервые за долгие годы слившись с городским ритмом, он испытывал какую-то бодрящую умиротворённость. Мезряков спускался в лифте со школьниками, спешившими к первому уроку, выходил из подъезда с заспанными собачниками, пересекал двор, кивая соседям, садившимся за руль припаркованных автомобилей, в магазине, где покупал еду для Лецке, стоял в очереди со старухами, которые поднимались ни свет ни заря, жалея крохи оставшегося времени, он был вместе со всеми, он стал одним из миллионов москвичей, и ему так же, как и им, было некогда думать. За неимением настоящего счастья, они тоже черпали горстями его суррогат, цепляясь за иллюзию смысла, сводившуюся к необходимости. А может, это и есть счастье? Сойти в могилу, всю жизнь не принадлежа себе. Может, счастье в отсутствии выбора, как у солдата или монаха? А те, кто жалуется на загруженность, его не осознают? Раньше бы Мезряков так обязательно подумал. Но сейчас ему было некогда. В голове у него крутились необходимые покупки, рецепты, которые надо подписать, чтобы получить бесплатные лекарства, грязное белье, отданное в стирку, свежие носки для Лецке и т.д. и т.п. Он не осознавал, счастлив или нет, ему было не до этого.
Срок пребывания в больнице истекал, через неделю зашла речь о выписке.
- Амбулаторное лечение, - бодро сказал врач. - Мы исчерпали ресурсы, теперь время покажет.
- Вам их не жалко? - выскочил за ним Мезряков.
- Кого? - удивленно обернулся врач.
- Больных.
- Всех жалеть жалости не хватит. - Врач был молод, розовощёк, его подбородок двоила ямочка. - А зачем вам?
- Тяжёлая у вас работа, я бы не смог.
Врач тронул свисавший змеей фонендоскоп.
- От меня же не жалость требуется. И потом, со временем вырабатывается здоровый цинизм, иначе рехнёшься. У вас всё?
Мезряков посмотрел в глаза.
- Скажите честно, надежда есть?
Врач отвёл взгляд.
- Надежда есть всегда.
- Но каковы шансы? Мне надо знать.
Врач снова тронул фонендоскоп.
- Что снова будет ходить, шансы мизерные. - Мезряков прикусил губу. - Впрочем, всякое бывает. В предсказаниях медицина вторая по точности наука после богословия.
Когда Мезряков вернулся в палату, на посеревшем лице Лецке появилась испуганная гримаса.
- Ку-да? - привстав, выдавил он.
Находясь ещё под впечатлением от услышанного в коридоре, Мезряков посмотрел непонимающе.
- Ку-да ме-ня? - тихо повторил Лецке.
- Ах, вот вы о чём! Домой, Антон. Вы же не хотите к жене.
Лецке откинулся на подушку. Сентябрьское солнце играло на блюдце. Мезряков нарезал сыр, дольками разложил апельсин. Лецке ел с аппетитом.
А вечером перед самым уходом Мезрякова с ним случилось истерика.
- Я не хо-очу жить! - кричал он. - Не хо-очу! И прекрати-ите разговаривать со мно-ой как с ма-аленьким! Я-то пре-ежний, а вы все теперь дру-угие, вы все, все...
Мысль зарылась в слова, ушла. Но Лецке беспомощно размахивал руками, пытаясь выразить её жестами. У него дёргалось веко, на губах выступила пена. Вбежавшая медсестра сделала ему укол.
Одного за другим в палате разместили ещё двух больных. Они не представились, молча разложили на тумбочке зубную пасту, чашку с ложкой и, отправив тапочки под кровать, уткнулись в подушку. За ужином Мезряков услышал наконец их имена, но не мог их запомнить, про себя называя одного Ивановым Первым, а другого Ивановым Седьмым. Надев наушники, делающие его похожим на марсианина, Первый, татуированный похлеще моряка, с серьгой в ухе, целые дни проводил на кровати за ноутбуком, играя в виртуальные "стрелялки", убивал вооружённых до зубов террористов или сидел в социальных сетях. Иванов Седьмой, не выходя из палаты, обсуждал производственные вопросы - что-то связанное со строительством коттеджей, так что Мезряков вскоре стал разбираться в кровлях и фундаментах, - или в больничном холе рассеянно щелкал пультом телевизора. У обоих, совсем ещё не старых, была стенокардия. Глядя на них, Мезряков думал, что они уже умерли, просто этого не замечают, что умирают не от инфаркта или аневризмы, а от тоски, безысходности и отчаяния, в которые облекается окружающая пустота, как погибают не от пули, осколочного снаряда или разорвавшейся мины, а от того, что пошли на войну. А ещё он думал, что надо жить, невзирая ни на что, особенно сейчас, когда жизнь обрела смысл - надо вытянуть Лецке, увезти его к океану, в его вьетнамский город, как он там назывался, а значит, нужно заботиться о собственном здоровье. Мезряков дал себе слово бросить курить, возобновить утренние прогулки, которые забросил после случившегося с Лецке. Жить, жить! Никогда ему так жадно не хотелось видеть солнце, вдыхать прелый осенний воздух, и сколько в этом новом появившемся у него желании было от произошедшего с Лецке, он не отдавал себе отчёта. Только не стать калекой! А к океану можно уехать и одному, теперь, когда ему улыбнулась судьба, и он с помощью Лецке пришёл, наконец, к себе. Пробудившаяся жажда жизни мгновеньями наполняла Мезрякова животной радостью, он испытывал приливы счастья, невообразимого счастья бытия. Однако, возвращаясь в холодную постель, он снова утыкался в подушку, и ему хотелось рыдать от чудовищной несправедливости происходящего. Приняв снотворное, он забывался тяжёлым, липким сном, в который проваливался, как в болото. В больнице Мезряков не оставался без дела - перебирал у Лецке постель, взбивал ему подушку, звал медсестру, приносил из столовой обед и, каждый раз делая над собой усилие, выносил судно. Он радовался своей занятости. Она отвлекала его от мрачных мыслей. А когда Лецке засыпал, Мезряков курил со старым профессором-историком. Теперь их разговоры так или иначе сводились к политике.
