Иван Зорин - Зачем Жить, Если Завтра Умирать
Оксане Богуш сделалось страшно. Она была набожна и чувствовала, что совершила нечто ужасное.
- И зачем я вам поддалась, - тихо произнесла она. - Это проклятое заявление.
- Ну нет, милочка, не надо искать виноватого, - рассмеялась жена Лецке. - Идея была ваша.
Оксана Богуш повесила трубку. Жена Лецке тут же перезвонила.
- Да успокойтесь же, не казните себя, мы обе хотели как лучше. В конце концов, произошёл несчастный случай.
Оксана Богуш расплакалась.
- Когда навестите его, передайте, что я раскаиваюсь.
- Хорошо. Но он пока без сознания.
Когда закон не действует, остается взывать к совести. Поэтому на Руси о ней так любят говорить.
В Москве умеют футболить, отправляя по инстанциям. Проситель превращается в теннисный мячик, по которому лупят все, кому не лень. Но Мезряков знал московские порядки и в полицейском отделении сразу пошёл к начальнику. Седеющий полковник сидел за безвкусным казённым столом под накренившимся портретом президента. В стакане с авторучками торчала чёрно-оранжевая лента. Под люстрой вились мухи. Оторвавшись от бумаг, полковник поднял глаза. Мезряков представился, выложив на стол исписанный лист.
- Заявление от потерпевшего? - не читая, спросил полковник. У него оказался отрывистый, лающий голос.
- Он в коме. От меня.
- Вы родственник?
Мезряков уловил насмешку и понял, что полковник в курсе произошедшего.
- Я его сожитель, и вам это хорошо известно. Вы собираетесь возбуждать дело?
Полковник пробежал глазами заявление.
- Чудовищный случай! Я слышал. У вашего сожителя был пистолет. А разрешение на хранение?
Для Мезрякова это была неожиданность. Никакого оружия рядом с Лецке он не обнаружил.
- Это семейная реликвия, - нашёлся он. - Память об отце.
- Под стеклом. Она должна быть под стеклом. В ход её не пускают.
В Мезрякове закипала злость.
- Так вы будете возбуждать дело?
- О незаконном хранении оружия?
- Нет, по факту избиения.
- Тут нужно заявление родственника.
- Но я свидетель.
- Вы видели, кто бил?
Мезряков понял, что полковнику известны детали. Он, как улитка, прятался за формальностями. Мезряков сбавил тон.
- Хорошо, давайте начистоту. Мой друг, вероятно, останется инвалидом. Вы хотите оставить это безнаказанным?
Полковник вздохнул. Казалось, он перестал притворяться. Или это был следующий эшелон обороны?
- Конечно, вина есть. Но это как посмотреть. С их стороны была самооборона. Зачем вашему другу было размахивать стволом?
- Но его оскорбили!
Мезряков чувствовал, что ведёт себя глупо, и от этого разозлился ещё больше. А полковник стал сама любезность.
- Э, мало нас оскорбляют? Даже полицейских. А теперь представьте. Я привлекаю подростков, а они предъявляют пистолет. Терять-то им нечего. И чем это обернётся для вашего друга?
Мезряков обратил внимание, что он назвал Лецке "другом", а не сожителем. Похоже, началась игра в доброго полицейского.
- И что вы предлагаете? Замять?
Полковник пожал плечами.
- Ну зачем так. Паритетное начало. Вы забираете заявление, я возвращаю пистолет. Думаю, будет справедливо. И в ваших интересах.
Мезряков не шевелился. Полковник уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Мезряков не шевелился.
- Но согласитесь, ваш друг сам нарвался, - не выдержал полковник. - Кто же ночью гуляет? Да ещё один? Мы к каждому охрану не приставим, людей и так мало.
- В общем, не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
- Да уж, на улице, чай, не Франция, - неожиданно продолжил полковник. - Но это написал еврейский поэт.
Мезряков удивился, что полицейский знает Бродского.
- И что?
- Евреи везде в изоляции. В самоизоляции. Уже тысячи лет. Народ в народах. Я восхищён.
Да, это была игра. На Мезрякова смотрели тусклые глаза, существовавшие, как и рот, отдельно от лица. Он понял, что ничего не добьётся.
- Это не ваши глаза, где вы их взяли?
- Что?!
Рот полковника вдруг перестал быть сам по себе.
Мезряков молча поднялся и, разорвав заявление, сунул обрывки в карман.
На улице его охватило жгучее желание отомстить. Но кому? Москва безлика и неуловима. Она везде и нигде. Прошёл дождь, Мезряков шлепал по лужам, прокручивая в голове разговор с полковником. "С меня довольно! - думал он. - Справедливость, закон... У нас это абстрактные категории! Их всегда наполняли, чем хотели". Оступившись, он зачерпнул ботинком грязную жижу, и человечество опять вдруг представилось ему колонией страдающих бактерий, оккупировавших земной шар, биомассой, из которой вырывают куски, уничтожая целые её пласты, а она опять восстанавливается, как дрожжи. Это и есть основной закон, это и есть высшая справедливость!
Правда, как проститутка, её все хотят, но никто не любит. А при возможности насилует.
В больнице Мезряков застал врача, только что закончившего обход.
- Сознание к нему вернется, - на ходу сообщил тот. - Но затронуты отделы мозга, отвечающие за опорно-двигательную систему.
Мезрякова охватило бешенство. Он сделал с врачом несколько шагов.
- И разве это не тянет на уголовное дело?
- Конечно. Оно возбуждается автоматически. Больница обязана сообщать о таких случаях. - Мезряков скривился. - Кстати, ваш друг был пьян.
- Это исключено.
- У него в крови нашли алкоголь. Он принимает лекарства на спирту?
- Не знаю.
- Во всяком случае, в суде это будет против него.
Через день после того, как Лецке вышел из комы, его перевели в общую палату. Он был белым как полотно. Правая сторона лица слегка перекошена. Мезрякову объяснили, что это частичный паралич, который должен пройти. Мезряков через силу улыбнулся. Лецке ещё считался тяжелобольным, и когда Мезряков попросил разрешения находиться в палате весь день, ему пошли навстречу. Лецке занял койку у окна. Его соседом оказался словоохотливый старик, профессор истории с едкой улыбкой, которую прятал в клокастую бородку. Он то и дело выходил курить в туалет, зажав сигарету суставчатыми желтыми пальцами. Компанию ему раз составил Мезряков.
- Смотрю, вы у нас частый гость. Брат?
- Дядя.
- Это похвально. В наше время родственные чувства редкость.
Мезряков взглянул с интересом.
- Вы правы, в Москве каждому есть дело только до себя.
- Ничего удивительного. Раньше в общину загоняла трудная жизнь, а сейчас можно и одному справиться. Разве что в больнице тяжело. Да и тут телевизор есть. - Он рассмеялся. - Вы не подумайте, у меня дети, внуки. А не навещают понятно почему - заняты, им не до меня. И я не обижаюсь. Чай, не ребёнок. - Он глубоко затянулся. - Удивлены? Ну конечно, я - исключение, мы, русские, крайне инфантильны. До старости умудряемся оставаться детьми. - Мезряков молчал. - Старик затушил окурок о подошву, спустил в унитаз. Но уходить не торопился. - Ответственности избегаем, перекладываем на других - на Бога да царя. Вот залог русского порядка. А почему? Детям отец нужен, какой-никакой, а отец. Согласны?
Мезряков кивнул.
- Вот у нас все про демократию говорят. А какая у детей демократия? Всегда заводила найдётся, вокруг него иерархия выстроится. А дети и рады, чем самим думать, легче хвостиком за ним носиться. Айда на реку - айда, айда соседских бить - айда! Беда, когда отец отворачивается, тогда ребенку невыносимо. Кто его хвалить будет? Кто наказывать? Кто скажет, что хорошо, а что плохо? От строгого отца, да хоть бы и от отчима, всё стерпит. А наказывать надо, русский человек без кнута, как без пряника. Чувствуете по себе?
- Я - еврей, - тихо сказал Мезряков.
- Ах, вот оно что! - Старик шагнул к двери, взявшись за ручку, повернулся: - А ведь я в таком случае тоже еврей.
Мезряков говорит на веб-камеру.
17 сентября 201... года.
"Антон перенёс инсульт. Он не может ходить. Врачи говорят, наблюдается положительная динамика, но в чём она состоит? Правда, к нему постепенно возвращается речь. Сегодня пересёкся в палате с его женой. Она стреляла в мою сторону глазами, и я оставил их одних. Вероятно, напрасно. Из-за двери я услышал, как она кричала: "Я была несправедлива к тебе?! О, теперь моя нечистая совесть послужит тебе мягкой периной!" Сосед Антона попросил её уйти. Славный старик! Я стараюсь ни о чём не думать. Утром иду в больницу, сижу с Антоном, помогаю сестре ставить капельницы, меняю судно, уходя, покупаю продукты на завтрашний день, дома выжимаю соки, ем, сплю, утром иду в больницу... Сколько это будет продолжаться, одному богу известно. Антон целыми днями лежит с закрытыми глазами. Или, отвернувшись к стене, молчит. Вчера, когда я, пристроившись на кровати, его кормил, он смотрел виновато, в глазах у него стояли слёзы. Вытерев ему рот салфеткой, я взял его за руку и тихо сжал: "Всё будет хорошо, Антон, всё будет хорошо". А сам-то я в это верю?
Сосед у Антона забавный. Когда он поведал мне про детей и внуков, которые его не навещают, признавшись, что он не в обиде, раз справляется пока сам, я вдруг подумал, что современные технические средства, а особенно информационные, делают нас независимыми. Теперь мы вполне самодостаточны. Мы можем обойтись без других, не испытывая нужды в общении. А это значит, мы стали по-настоящему одиноки. Но ему я этого не сказал. А когда он говорил про детей, жаждущих лидера, передо мной вдруг промелькнули школьные годы, подростковые группировки, поделившие класс. Я не принадлежал ни к одной. И приходилось туго. Меня дразнили Мацаковым, пытались унизить, сломать. Со мной обещали разобраться, угрожали после уроков проучить на школьном дворе. До серьёзного дела, правда, не дошло, и все же я пережил много неприятных минут, когда горло сжимал липкий страх. Пару раз мне пришлось драться. Я был крупнее, и это меня выручало. Но своим я так и не стал. В классе считали меня одиночкой, парнем, который задаётся. А потом мои гонители выросли. Однако внутренне остались теми же - идущими за лидером, топчущими непохожих на себя, которых принимают за чужаков. Моя школа не была исключением. Так чего ждать от нашего народа? Но всего этого я старику тоже не сказал. А в палате, когда Антон заснул, он неожиданно обратился ко мне шепотом:
