Олег Лукошин - Человек-недоразумение
Город, несмотря на происходящее, жил обыкновенной жизнью. Поначалу меня несколько удивило, что большинство москвичей и гостей столицы совершенно равнодушны к судьбе страны и почему-то не находят, в отличие от меня, во всём этом бардаке вдохновенные эмоции, однако почти тотчас же великодушно простил их, потому что не всем же быть такими избранными, как я. Не всем вертеть колёса и подшипники истории. Я даже обнаружил вдруг в себе претензии ко всем этим защитникам Белого дома за их неспокойствие и странное неумение смиряться с обстоятельствами, из-за которого лично я на их многочисленном фоне выглядел во всей этой исторической коллизии вовсе не так ярко, как мог бы. Пассионариев много быть не должно, начинал осознавать я селезёнкой эту простую истину, это хорошо, что большинство так послушно и равнодушно. Только в такой среде могут выделиться яркие личности. Впрочем, все подобные мысли были не больше чем досужей и мимолётной шелухой, ведь, в конце концов, более всех других истин я понимал и то, что со мной, моей Силой и могуществом никто на этой планете тягаться не в состоянии.
Почему, спросите вы, я не употребил свою Силу в этот самый момент? Так употребил же, употребил! Думаете, развязка этого августовского противостояния (как и завязка, между прочим) наступила сама собой? Ага, чёрта с два! Ничего само собой не происходит. Ни-че-го.
Я потоптался какое-то время у министерства обороны в надежде поймать кого-нибудь из высокопоставленных советских военных, а быть может, и самого министра входящими-выходящими из здания и объяснить им, доказать на пальцах необходимость скорейшего штурма Белого дома, но у министерства курсировала лишь какая-то зашуганная мелюзга, звание которой (явно невысокое) я разобрать не мог, так как во всех этих звёздочках и прочих каббалистических символах не разбираюсь и разбираться не намерен, на вершителей судеб ну никак не тянувшая, а потому моих попыток заговорить и выдать военную тайну не вызывавшая.
Вскоре я поймал себя на мысли, ощущении, чувстве, что поступаю неправильно. В предыдущие свои деяния мне никого уговаривать не приходилось — собственно говоря, я и не подозревал, что они происходят. Всё вершилось само по себе, понимание вызревало не у меня, смертного и тщедушного, а у моего внутреннего величественного «я», которое живёт своей отдельной жизнью и меня в свои дела не посвящает. Я понял, что надо просто расслабиться, не заморачиваться и позволить событиям развиваться так, как я (пардон, моё сверх-«я») уже всё организовал и направил. В его (своей) мудрости я не сомневался. Развязка близка, сказал я себе.
А какому-то входящему в здание офицерику не удержался и бросил:
— Сволочь коммунякская! Крыса министерская! Иди на завод работать!
Парень — а был этот офицер совсем молод — испуганно огляделся по сторонам, видимо опасаясь, что из-за углов выскочат мои развесёлые друганы-башибузуки, надают ему по шеям, отнимут партбилет и наградную книжку, быть может, срежут погоны, а потому прибавил в скорости и торопливо скрылся за массивной входной дверью министерства.
— Трус! — крикнул я захлопнувшейся двери.
К ночи напряжение у Белого дома возросло. То и дело в нестройных рядах ополченцев раздавался шепоток, а то и громогласные возгласы о готовящемся штурме здания.
— У меня у брата знакомый в генеральном штабе минобороны работает, — говорил окружившим его слушателям мужичок с ввалившимися щеками и очками с толстыми линзами. — Так вот, час назад штабисты заседали и приняли решение: штурм будет сегодня ночью в три часа.
— Ой, господи! — не удержалась, чтобы не воскликнуть женщина средних лет. — Неужели на народ танки пустят?
— Пустят, пустят, не сомневайтесь, — успокаивал её очкарик. — Эти изверги на всё способны. Председатель КГБ Крючков лично в подвалах на Лубянке людей пытает. Говорят, особенно раскалённые щипцы любит. Это не люди, это звери.
— Судя по тому, — вступал в разговор еще один интеллектуал, выражением лица и изящными ладонями напоминавший не то скрипача, не то пианиста, да, видимо, и бывший кем-то из них, — что нет никаких вестей о Горбачёве, то его, скорее всего, уже расстреляли. В противном случае он бы обратился за помощью к западным разведкам, а тем ничего не стоит переправить его в Европу и даже в Америку. Так что мы бы уже услышали его заявление, но ни «Свобода», ни «Голос Америки» не подозревают, где он находится.
— А вот мне сейчас одна женщина рассказывала, — торопилась протиснуться сквозь людей седовласая пенсионерка, неизвестно что забывшая в этой компании, — что на Варшавке буквально несколько минут назад танки по младенцам проехались. Двух или трёх раздавили, без всякой жалости. Матери, говорят, на коленях умоляли не делать этого, но солдаты ни в какую. А один там был, самый жестокий, так он на броне сидел, на губной гармошке играл, как фашист в сорок первом, и ржал во всё горло. А кишочки детские на гусеницы намотало, и след кровавый за танками на километры растянулся.
— Ну, уж это вы преувеличиваете! — подал голос бородатый мужчина с дрыном. — Это бы сразу известно стало. В Москве работают корреспонденты зарубежных изданий, они отслеживают ситуацию.
— Правду говорит женщина, истинную правду, — вмешался я в разговор. — Я собственными глазами это видел. Три младенца под танками погибли. А ещё женщина, видимо мать, и пенсионерка с палочкой.
— А господи! — снова всплеснула руками чувствительная женщина. — Что будет-то?!
Душевное смятение люди снимали выпивкой. В свете костров, словно вспышки зарниц, посылали отблески в темноту многочисленные бутылки с водкой и портвейном. Едва только в моей голове оформилась и кристаллизовалась мысль о том, что и я бы не прочь хлебнуть сейчас горькой, как тотчас же мне предложили гранёный стакан, почти до краёв наполненный водярой. Недолго думая, я жахнул его, занюхал рукавом джинсовой куртки (подаренной мне после концерта в Ярославле одной из поклонниц, дочерью дипломата, в знак признательности за угарное выступление и горячий куннилингус) и присоединился к маячившей поблизости компании ополченцев-бодрячков, несмотря на все страхи, в общее тревожное состояние не впадавшим. После нескольких пошлых, нереально смешных анекдотов (эх, жаль, не помню!) и ещё одного стакана водки я почувствовал, что душа требует чего-то большего. Этого самого большего в пределах видимости не наблюдалось.
— Братва! — предложил я тогда. — А пойдём на танки! Что мы тут прячемся от них, давайте покажем, с кем они имеют дело!
— Точно! — поддержал меня, гаркнув во всё горло, кто-то высокий и атлетичный. — Надо показать этим выродкам где раки зимуют.
— Да, да, — разнеслось по рядам. — На танки, ребята! Остановим их!
Наша компашка двинулась к линиям баррикад и, перебравшись через завалы, зашагала по ночной Москве в неопределённом направлении — туда, где должны были располагаться танки. Каким-то образом в моих руках возникло древко с бело-сине-красным флагом. Я не вполне понимал в тот момент, почему я несу в центре Москвы то ли югославский, то ли французский стяг, а о том, что флаг этот российский, я тогда ещё не догадывался, так как политикой и историей, признаюсь честно, интересовался постольку-поскольку. Тем не менее я живо употребил его по назначению — поднял над головой и принялся красиво размахивать им из стороны в сторону. Не хватало песни.
— Наверх вы, товарищи, все по местам, — затянул я первое, что пришло в голову.
Песню с воодушевлением подхватили братья-ополченцы.
— Последний парад наступа-а-а-а-ет!!! — величественно и гулко разносились над Москвой пьяные взбудораженные голоса. — Врагу не сдаё-о-о-тся наш гордый «Варяг», пощады никто не жела-а-а-а-ет!!!
Наша колонна росла и множилась. Оглянувшись в какой-то момент, я заметил, что за мной вышагивает маршем и поёт уже приличная такая толпень. Зрелище это, отразившись от сетчатки глаз, растеклось по сердцу сладостным теплом — мне чертовски приятно было осознавать себя лидером, поводырём, мессией. Должен заметить, что после этих августовских дней путча я гораздо лучше стал понимать человеческих особей, стремящихся к власти и управлению народными массами. Это чувство сродни сексуальному удовлетворению: ты маршируешь впереди колонны со знаменем, за тобой тянутся какие-то бараны (хорошо, хорошо, толерантно назовём их соратниками), ты центр самого мироздания, ты тащишься от ситуации, от ощущения власти, от грохота десятков ног, впечатывающих ботинки в асфальт, ты воплощение истины и человеческих стремлений к счастью.
Почти из той же почвы произрастает и наслаждение от управления толпой на концерте, но есть одна существенная разница. Она в условности: на концерте всем понятно, что чувак, орущий со сцены и дрыгающий на ней конечностями, исполняет некую роль, похожая роль предназначена и зрителям — они купили билеты, они играются и отдыхают. Совсем другое дело управлять людьми вот так, стихийно, непосредственно на улицах. Здесь твои постановочные выкрутасы и ужимки не пройдут, это не условная реальность, это жизнь, и люди пойдут за тобой лишь в том случае, если почувствуют в тебе Силу. Настоящую, харизматичную Силу.
