Славомир Мрожек - Валтасар
Беседа проходила так, как и должна была проходить с гостями из Польши, отделенной от Франции коммунистической вечностью. В момент этой встречи ни я, ни кто-либо из присутствующих не намеревались оставаться во Франции. Даже мысль об этом вызывала у нас горький смех. Мы еще верили, что события последнего года приведут к дальнейшему развитию демократии, и надеялись принять в этом участие. Гедройц тоже возлагал надежды на Гомулку и готов был поддержать его — что, впрочем, противоречило позиции реакционного Лондона. Все мы были молоды, не дотянули еще и до тридцати. Находясь в Париже, я мог предаваться пессимистическим размышлениям, о которых упоминал, но, что касается возвращения, мы были единого мнения: возвращаемся в Польшу и будем за нее бороться.
А день возвращения близился. Я ждал его с сожалением и надеждой, но, поскольку в этом возрасте жалеют о прошлом недолго, оставалась, пожалуй, надежда на будущее. Так что на обратном пути я уже мысленно примерял к костюму из черного крепа пеструю жилетку и представлял, как разодетый в пух и прах отправляюсь в Дом литераторов на сатирический вечер. Жилетку я купил в Париже, прежде ухитрившись продать приемник «Шаротка» портному на рю де Тампль. Правда, получил я за него не мешок с франками, как пророчили мне в Кракове, а лишь сумму, едва равную уплаченной за него дома, — но с добавлением моих сбережений ее хватило на покупку жилетки.
Пребывание в Париже обогатило мои представления о мире. Даже одно то, что в течение двух месяцев я старался говорить по-французски, расширило мои горизонты, не говоря о самой метрополии, о фильмах, о всем новом, что видел вокруг.
Я также заметил, что у Тадека Новака все чужое вызывало неприязнь, а то и обиду. Это различие между нами послужило мне в будущем богатой пищей для размышлений.
Когда я вернулся в Краков, один режиссер заказал мне переделку сценария. Сценарий был изрядно вымученным: написанный по Андерсену, датскому писателю XIX века, он прошел через множество консультаций и переделок — и в конце концов оказался у меня. Я сделал все, что мог, утешаясь тем, что продвигаюсь вперед и слава обо мне разнеслась так далеко. Режиссер был милым человеком и — как я слышал — прекрасным педагогом, но бесталанным. Так или иначе, к прочим своим литературным достижениям я мог теперь добавить киносценарий. Фильм был снят в Кракове и прошел без всякого резонанса.
Прикоснулся я и к актерскому ремеслу. Мне написал Януш Маевский, завершавший в Лодзи учебу в киношколе, и предложил сыграть вместе со Стефаном Шляхтичем в своем дипломном двадцатиминутном фильме. Этот опыт пригодился мне потом в театре.
В конце 1957 года в Кракове появились Цибульский и Кобеля. Они пригласили меня участвовать во второй программе студенческого театра «Бим-Бом», слава которого в Польше бурно росла.
Так я оказался в Сопоте, в «Гранд Отеле». «Бим-Бом», межвузовский театрик в Гданьске[124], находился под опекой многих солидных организаций — таких как СПМ[125], вузовский совет, ректорат и неизбежная ПОРП. Но в тот период цензура ослабела, почти не давала о себе знать, и «Бим-Бом» делал что хотел. Уже само название говорило, что театр достаточно аполитичный, работающий в жанре юмора и сатиры — тогда это являлось сенсацией, — и весьма сентиментальный. Главным двигателем там был Збигнев Цибульский, выполнявший обязанности директора, а ближайшим его соратником — Богумил Кобеля. Оба — профессиональные актеры, но сами участия в представлениях «Бим-Бома» не принимали. Актерами там были любители, студенты разных факультетов из разных институтов.
Поскольку «Бим-Бом» находился под опекой вышеупомянутых важных организаций, я без всяких сложностей поселился в «Гранд Отеле». К тому же, в те далекие годы не было еще массового туризма. Зато Труймясто изобиловало так называемыми творческими союзами: Союз художников, Союз писателей, Союз композиторов. Члены этих союзов ежедневно забегали в ресторан «Гранд Отеля» как к себе домой, не заботясь о ценах, смешных по сравнению с нынешними. В те времена появилось также множество «частников» и вообще всяких праздношатающихся типов, под маской которых нередко скрывались тайные агенты УБ. В портовом городе, единственном в Польше сравнительно открытом для большого мира, процветала торговля. В Сопоте пересекались разные интересы, некоторые странности стали понятны мне лишь много лет спустя. Однажды я случайно пил в баре с иностранцем экзотического происхождения, кажется египтянином, который «изучал» неизвестно что на полуострове Хель, где размещались воинские части. Он говорил по-польски, но — на свое и на мое счастье — очень скверно. Через много лет, читая газету, я вдруг сообразил, что мой египетский собеседник был ровесником Насера, который незадолго до того стал президентом Египта.
И все это происходило в «Гранд Отеле».
Вот мой образ жизни в Сопоте. Просыпался я около двенадцати в просторном номере на третьем этаже гостиницы, стоявшей у самого моря. Открывал шторы — посмотреть, какая погода. В тот год зима выдалась суровая и море покрылось льдом. Потом принимал ванну, чего в Кракове был лишен. Затем шел на завтрак, который сегодня называется «бранч». К этому позднему завтраку подтягивались коллеги, приятели и новые знакомцы, которых я встретил впервые накануне ночью. Кто помнит «Гранд Отель» в Сопоте тех лет, знает, что место это было очень удобно для встреч: кафе соединялось с вестибюлем, куда любой мог пройти беспрепятственно.
Моя работа состояла в том, что, покончив с «бранчем», я продолжал восседать в том же кресле за тем же столиком. Иногда, правда, мы переходили из кафе в какое-нибудь другое место. Собирались обычно в таком составе: Кобеля, Вова Белицкий, Яцек Федорович, иногда и Цибульский. Сидели часами, разговаривая о чем угодно, и незаметно вырисовывалась программа «Серьезной радости». Программа казалась нам вершиной утонченного поэтического искусства, хотя по сути она укладывалась в строгие рамки конкретной эпохи. Строилась на публицистических приемчиках типа «социализм с человеческим лицом».
То и дело к нам подсаживались разные люди. Рассказывали несколько пустячных историй, пару анекдотов и исчезали, уступая место другим. Время от времени кто-нибудь из нас выдавал новую идею; чаще всего ее отвергали, в исключительных случаях — принимали. Подсознательно — а может, и сознательно — мы гонялись за идеями, даже когда каждый оставался наедине с собой. И сразу же спешили поделиться с остальными. По моему опыту, так вообще создаются программы кабаре.
Наконец наступал час, когда мы шли обедать, опять же, как правило, всей компанией. Потом начиналось свободное время. Это эвфемизм. Попросту говоря, свободное время у нас ассоциировалось с тем, что прежде в шикарных заведениях называлось дансингом.
Это была особая пора, когда я усаживался в баре, и передо мной появлялась первая рюмка. Казалось, вся гостиница ждет этого момента. До утра может случиться многое. В эти часы рождались рассказы, которыми я угощал не одну компанию до самого отъезда за границу.
Близился день премьеры, напряжение нарастало. До нас доходили слухи, будто в театр собирается вся местная интеллигенция. От желающих не было отбоя, администрация не успевала отвечать на звонки, артисты все сильнее мандражировали. Но больше всех волновался я. Ведь это был мой сценический дебют. Когда наступил торжественный вечер, я уселся — проявив излишнюю, как оказалось позже, скромность — среди публики. Не сомневался, что по окончании спектакля кто-нибудь вызовет меня на сцену и я буду кланяться под крики «браво», утопая в цветах среди прекрасных поклонниц. Но я недооценил авторскую ментальность. Каждый из авторов представления жаждет быть первым, а если это не удается, то с крепя сердце готов разделить успех с каким-то одним партнером, ну, может, с двумя, в крайнем случае с тремя, но — упаси господи — уж никак не с четырьмя! Так что если один из авторов уселся в зрительном зале и не позаботился о том, чтобы самолично появиться на сцене, — тем лучше для остальных.
А успех был воистину огромный. И гремели аплодисменты, и прекрасные женщины обступили авторов — но, увы, все это без меня. С тяжелым и горьким чувством я уехал в Краков.
В Кракове, как только я сошел с поезда, в голову мне пришла прекрасная мысль: напишу-ка я пьесу, все равно какую, и буду пожинать лавры сам. Правда, на ту пору ни одной пьесы я не написал, но был у меня замысел, который не годился для рассказа, зато для пьесы подходил в самый раз. И я решил приступить к делу.
Мой первый театр
Я поехал в Собешув, в не существующий уже нынче пансионат. Я всегда любил Воссоединенные земли, поскольку все там немецкое и можно воображать, будто ты за границей. Местность была довольно гористая и лесистая, пансионат располагался в парке, отдыхающих мало — точно не помню сколько, ибо писал, как в трансе, шесть дней и ночей, пока не вывел слово «Конец». Мой рекорд в сочинении пьес.
