Славомир Мрожек - Валтасар
Мой первый театр
Я поехал в Собешув, в не существующий уже нынче пансионат. Я всегда любил Воссоединенные земли, поскольку все там немецкое и можно воображать, будто ты за границей. Местность была довольно гористая и лесистая, пансионат располагался в парке, отдыхающих мало — точно не помню сколько, ибо писал, как в трансе, шесть дней и ночей, пока не вывел слово «Конец». Мой рекорд в сочинении пьес.
Завершив работу над пьесой (она называлась «Полиция»), я почувствовал облегчение и одновременно радикальную перемену. Хотя это была комедия, я впервые ощутил себя настоящим писателем и с тех пор никогда в этом не сомневался. Результат превзошел все ожидания и принес мне много радости. Театр в Польше был тогда важнейшим из искусств — причина крылась, прежде всего, в его массовости и в умении обходить цензурные ограничения. Обладая необходимыми способностями творить для театра и наивно веруя, что эти способности будут сохраняться вечно, я чувствовал себя властелином Вселенной.
Вернувшись в Краков, я переписал текст и занялся его распространением. Я понимал, что пьеса — свежая, новаторская и заслуживает немедленной постановки. Отнес ее в Старый театр и стал ждать восторженного ответа.
Между тем ответ пришел не сразу. Директор театра, с которым меня связывало отдаленное знакомство — в Кракове все как-то знают друг друга, — собственноручно написал, что пьеса, в общем, неплоха, но не лишена недостатков, и, чтобы эти недостатки исправить, он предлагает мне встретиться. Выправленная по его советам пьеса будет подписана этим директором и мной — и поставлена в его театре.
Прочитав все это, я не мог удержаться от смеха, но одновременно испытал настоящий триумф. Не ответив на письмо, я послал «Полицию» в Варшаву, Адаму Тарну, недавно назначенному редактором журнала «Диалог». Немедленно пришла телеграмма примерно такого содержания: «Пьеса отличная. Предлагаю Драматический театр в Варшаве. Прошу приехать оговорить условия».
Пьесу я завершил в марте. Театральный сезон продолжается до конца июня, после чего театры приостанавливают работу до 1 сентября. Значит, премьера должна состояться не позднее конца июня, но для «проката» спектакля останется мало времени. Вскоре я начал догадываться, с чем была связана поспешность Адама Тарна: продолжающаяся два года «оттепель» шла к концу.
Я не мог удержаться от злой шутки: отослал недействительный уже билет на поезд Збышеку Цибульскому на Мазуры. Збышек организовал там лагерь для группы «Бим-Бом» и разрабатывал очередную программу. Я считал, что — как тогда говорили по-русски — Збышек «намек понял».
В конце июня я снова отправился в Варшаву — на премьеру. Каждому неврастенику, который постоянно терзается по поводу своей горькой судьбы, советую написать пьесу и поставить ее в театре. Драматический театр в Варшаве, помещающийся во Дворце культуры и науки, не видел человека более счастливого, чем я. Зрители сползали с кресел от смеха и ежеминутно аплодировали. С каждым антрактом возбуждение росло, и в конце третьего акта, когда сержант произнес последнюю фразу: «Да здравствует свобода!», повисла тишина, а потом ее обрушил единодушный и долго не прекращавшийся шквал аплодисментов. Меня вызвали на сцену, я кланялся вместе с актерами бессчетное количество раз, давал интервью за кулисами, и Свидерский — режиссер спектакля — вывел меня через боковой выход, чтобы уберечь от толпы неожиданных почитателей, которые два часа назад знать не знали о моем существовании. Все, что было для меня самым важным, произошло.
Как я и надеялся, эта история — или, если угодно, скачок в развитии моей личности — закрепила за мной репутацию общепольского, а не только краковского писателя. И значительно способствовала моей популярности. Участились предложения перебраться в Варшаву. Но, хотя в Кракове меня все больше угнетали мои жилищные условия, я сопротивлялся соблазну. И даже мое окно, из которого был виден курган Костюшко, оставалось мне дорого. Так что я мирился с отсутствием ванны и ходил в мужскую баню.
Соединенные Штаты
Но перелом в моей жизни все же вскоре произошел. Именно когда я меньше всего этого ожидал.
Посланцем судьбы на этот раз явился Ян Щепанский — заядлый путешественник с той поры, как оттепель приоткрыла границы. Вернувшись из Гарвардской «Summer School»[126], он рекомендовал профессору Генри Киссинджеру, который эту школу опекал, на следующий год — меня. «Summer School» функционировала каждое лето, в июле и августе. Участником мог стать любой, не достигший тридцати лет, но уже проявивший себя в политике, экономике или искусстве. Из какой он страны, совершенно неважно. Я отвечал этим условиям. Чтобы получить паспорт, тем более для поездки в Соединенные Штаты, необходимо было начать действовать немедленно. Написать заявление, собрать кучу бумаг, набраться терпения и — ждать.
Я покинул Польшу в конце июня 1959 года. Из Варшавы прилетел в Лондон, провел ночь в гостинице и оттуда поездом отправился в Плимут — последний порт на Ла-Манше, откуда большие пароходы отплывали в Америку.
Пароход, на который я попал, назывался «United States». Пароход был вполне современным, тем не менее, после нашего рейса он простоял в порту много лет. Позже я прочитал, что из него сделали туристический лайнер — начиналась эра реактивных самолетов.
Заняв свое место в каюте, я с большим интересом ждал будущих попутчиков. Вскоре почти одновременно появились оба. Один — швед, другой — турок. Швед, как и положено шведу, — длинный худой лысеющий блондин с высоким выпуклым лбом. А вот турок я раньше никогда не видел, так что сравнивать было не с кем. Запомнились волосы ежиком, круглое лицо и аккуратно подстриженные усы. При ближайшем знакомстве турок оказался человеком добродушным, с чувством юмора. Швед — профессор университета — сотрудничал с крупной газетой «Svenska Dagbladet». Турок — юрист в каком-то маленьком (а может, и большом) городе в турецкой глубинке. Одним из условий для кандидата было знание английского языка, так что оба говорили по-английски.
Знакомиться начали сразу же. Я заявил, что, как отсталый поляк, не умею пользоваться современным оборудованием, и обратился за помощью к шведу. Ко мне присоединился турок, утверждая, что в отсталости не уступает поляку. Швед объяснил нам обоим принципы действия сантехники, и между нами воцарилась гармония.
Плавание длилось пять дней. Мы быстро усвоили пароходную дисциплину, вовсе не обременительную. Пароход был огромный — на нем размещалось около двух тысяч пассажиров. Я никак не мог разобраться в иерархии экипажа. Понаслышке знал, что капитан — высшая власть на пароходе — появляется среди пассажиров редко. Но уже то, что я находился на океанском лайнере, было для меня непривычно и ново.
На рассвете пятого дня мы миновали Статую Свободы. Как каждый поляк, завидев ее, я испытал волнение. Проблема свободы в то время была для меня весьма актуальной. С палубы нам казалось, что движемся не мы, а все остальные пароходы. Так мы величественно продвигались, пока наконец не показались длинные ангары и набережная. Мы вошли в нью-йоркский порт.
На набережной встречающие махали руками знакомым, пассажиры в ответ тоже махали. Некоторые от волнения глотали слезы. Потом прибывшие сходили по трапу и попадали в объятия встречающих.
Уладив иммиграционные формальности, мы сели в ожидавшие нас автобусы и двинулись в путь. Я впервые мог разглядывать улицы Нью-Йорка.
Запахи Америки показались мне уникальными и неповторимыми. Америка неизбежно ассоциировалась с автомашинами и автострадами. Прибыв в Гарвардский кампус и выйдя из автобуса, я неожиданно очутился среди ветвистых деревьев старой доброй Англии XIX века. Но это было исключение — человек тут служил лишь придатком к машине. Уже это свидетельствовало, что Америка и Европа (особенно Восточная) существовали в разных цивилизациях.
Мне определили место в одноэтажном кирпичном домике на двух жильцов. Так строили сто лет назад в университетских кампусах. Узкие высокие окна с тонкими черными рамами и сетками от комаров. Стояла жара, парило — и так продолжалось все два месяца. Удобно оборудованная квартира состояла из двух отдельных спален и общей гостиной. Во второй комнате поселился журналист из французкого еженедельника «L’Esprit». Турка я лишь изредка видел в столовой и на общих автобусных экскурсиях. Но со шведом мы подружились и ежедневно встречались за кружкой пива либо стаканом виски в ресторане вне кампуса.
Участников «Summer School» разделили по секциям: экономики, политики и искусства. Занятия по литературе я посетил только однажды. Всегда ужасно не любил выступать. И страдал из-за этого последующие сорок с лишним лет. В годы эмиграции я часто получал приглашения на разные съезды, конференции, публичные дискуссии, но принимать их не спешил. С другой стороны, хотелось побывать на разных континентах, как минимум — познакомиться с Европой. Кончалось тем, что приглашение я принимал, но на месте не произносил ни слова. Сначала удивлялись и ждали, что я все же что-нибудь скажу, а потом смирялись. Перед собой я оправдывался тем, что ни один из других участников публичных встреч моим методом не пользовался. Все выступали с большим пылом.
