Альберто Моравиа - Римские рассказы
— Два кофе-экспресс… аперитив… апельсинную воду… пиво…
Она никогда не улыбалась, никогда не смотрела на клиента; а между тем многие прямо влезали в окошечко, чтобы только она на них взглянула. Одета она была с изяществом, но, как и подобает бедной девушке, просто — белое платье с засученными рукавами. Но платье чистое, свежее, тщательно выглаженное. Никаких украшений, даже сережек, хотя мочки ушей проколоты. Видя, как она сидит за кассой такая красивая, мы, разумеется, стали с ней шутить; Ринальдо, который ею гордился, нас поощрял. Но она после первых же шуток сказала:
— Ведь мы увидимся сегодня вечером в траттории, не правда ли?.. А сейчас прошу оставить меня в покое… Я не люблю, когда мне мешают работать.
Торе, к которому были обращены эти слова — самый неотесанный и самый навязчивый, — сказал с деланным удивлением:
— Извините… Видите ли, мы люди простые… Не знали, что тут принцесса… Не обессудьте… Мы не хотели вас обидеть.
А она сухо отрезала:
— Я не принцесса, а бедная девушка, своим трудом зарабатывающая себе на хлеб… А на вас я вовсе не обиделась… Кофе и аперитив…
Словом, мы ушли сконфуженные.
Вечером мы, как обычно, встретились в траттории. Ринальдо с Лукрецией пришли после всех; мы сразу же заказали обед. Сидя в ожидании, мы снова чувствовали себя стесненно; потом официант принес большое блюдо с курицей по-римски, рагу с томатным соусом и стручками перца. Мы все переглянулись, и Торе, выражая наше общее настроение, воскликнул:
— Знаете что, я люблю за столом свободу… Берите с меня пример — и будете чувствовать себя прекрасно.
С этими словами он ухватил куриную ножку, поднес ее ко рту обеими руками — все пальцы у него были в кольцах — и стал есть. Это послужило сигналом — после минутного колебания мы все стали есть руками, все, кроме Ринальдо и, конечно, Лукреции, едва отщипнувшей кусочек курицы. Теперь, осмелев, мы полностью вернулись к своим старым повадкам — разговаривали за едой, запивали куски мяса полными стаканами вина, сидели развалившись в креслах, рассказывали, как всегда, рискованные анекдоты. Мы даже вели себя хуже обычного, словно бросая кому-то вызов; не помню, чтобы я когда-нибудь ел столько и с таким удовольствием, как в тот вечер. Когда обед кончился, Торе распустил пояс на брюках и отрыгнул так громко, что потолок задрожал бы, если бы мы не сидели на открытом воздухе, в беседке, увитой виноградом.
— Уф! Теперь я чувствую себя лучше, — заявил он.
Он взял зубочистку и, как он это всегда делал, стал ковырять по очереди во всех зубах; потом он повторил эту процедуру еще раз; наконец, засунув зубочистку в уголок рта, он рассказал нам какой-то совершенно непристойный анекдот. Тогда Лукреция встала и сказала:
— Ринальдо, я что-то устала… Если тебе не трудно, проводи меня до дому.
Мы обменялись многозначительными взглядами — она всего два дня работала кассиршей, а уже была с ним на «ты» и называла его по имени. Что-то не похоже на газетное объявление о найме рабочей силы. Они ушли, а Торе, рыгнув еще раз им вслед, заявил:
— Давно пора… Мочи не стало… Видели, как нос дерет?.. А он-то пошел за ней смирненько, как ягненок… Ну а что касается объявления о найме рабочей силы — это скорее было брачное объявление.
Два или три дня повторялись такие же сцены: Лукреция ела чинно, не говоря ни слова; мы делали вид, что не замечаем ее. Ринальдо не знал, как ему вести себя, чтобы угодить и Лукреции и нам. Но что-то готовилось — мы все это чувствовали. Девушка-тихоня, хотя и не показывала этого открыто, хотела, чтобы Ринальдо сделал выбор — или она, или мы. Наконец, однажды вечером, без всякой особой причины — может быть, потому, что было жарко, а жара, как известно, действует на нервы — Ринальдо во время обеда вдруг набросился на нас:
— В последний раз с вами обедаю.
Мы были ошеломлены. Торе спросил:
— Правда? А можно узнать почему?
— Потому что вы мне не нравитесь.
— Не нравимся? Как жаль!
— Вы — стадо свиней, вот вы кто.
— Думай о том, что говоришь. Ты что, с ума сошел?
— Да, стадо свиней, я повторяю… Когда я с вами обедаю, меня чуть не рвет.
Мы все покраснели от возмущения; некоторые даже встали.
— А ведь свинья-то, милый, ты сам, — сказал Торе. — По какому праву ты судишь нас? Разве мы всегда не были вместе? Разве не делали всегда одно и то же?
— Ты бы уж помолчал, — заявил Ринальдо, — нацепил на себя все эти побрякушки и теперь похож на одну из тех девиц… Тебе только не хватает надушиться… Ты никогда не душился?
Удар был направлен против нас всех; понимая, откуда ветер дует, мы посмотрели на Лукрецию, но она, делая вид, что это ее не касается, тянула Ринальдо за рукав, уговаривая его прекратить спор и уйти. Торе крикнул:
— И у тебя тоже хватает побрякушек… Часы, кольцо, браслет. И ты как другие.
Ринальдо, вне себя, заявил:
— А я, знаете, что сделаю? Я их сниму и отдам ей… Бери, Лукреция, дарю.
Он снял с себя кольцо, браслет, часы, вынул из кармана портсигар и бросил все девушке.
— Вот вам, — крикнул он, издеваясь, — вам этого не сделать. Где уж вам!
— Иди ты к черту! — сказал Торе; но все видели, что он уже стыдится этих колец на пальцах.
— Ринальдо, забери вещи и пошли, — спокойно сказала Лукреция.
Она собрала в кучку все золото, которое дал ей Ринальдо, и положила ему в карман. Однако Ринальдо, разозлившись, продолжал нас ругать, хотя Лукреция и тащила его прочь.
— Вы — стадо свиней, это я вам говорю… Научились бы есть, жить научились бы, свиньи.
— Болван, — бросил ему разъяренный Торе, — невежа… Даешь водить себя за нос этой идиотке.
Посмотрели бы вы на Ринальдо! Он перегнулся через стол и схватил Торе за ворот рубашки. Нам пришлось их разнимать.
После ухода Ринальдо и Лукреции мы не стали больше разговаривать между собой и через несколько минут разошлись. На следующий вечер мы встретились, но прежнее веселье кончилось. Мы заметили, что у многих исчезли кольца и часы. Через два вечера ни у кого уже не было драгоценностей, но все равно нам было скучно. Через неделю мы и совсем перестали встречаться — кто под одним предлогом, кто под другим. Все было кончено, а известно, что однажды кончилось, вновь уже не начнется — кому нравится подогретый суп? Потом я узнал, что Ринальдо женился на Лукреции; рассказывали, что в церкви она была вся увешана драгоценностями, не хуже статуи Мадонны. А Торе я недавно видел в его гараже. На пальце у него было кольцо, но не золотое и без бриллианта — простое серебряное кольцо, какие носят механики.
Табу
Алессандро устроил мне в траттории ужасный скандал, а через две недели, проезжая на мотоцикле по шоссе на Кассию, налетел на грузовик и был убит наповал. Джулио дал мне пощечину при выходе из кино, но не прошло и трех дней, как он, купаясь в Тибре, схватил страшную болезнь, которая разносится по канализации, и скапутился через несколько часов. Ремо сказал мне на виа Рипетта: «Ты ужасный болван, грубый и невежественный», — а немного погодя, сворачивая на виа делль Ока, наступил на какую-то кожуру, поскользнулся и сломал бедро. Марио показал мне на футболе кукиш и буквально тут же обнаружил, что у него из кармана вытащили бумажник.
Эти четыре случая и еще некоторые другие, о которых я не рассказываю, чтоб не надоесть, убедили меня в этом году, что меня охраняет какая-то таинственная сила, которая умерщвляла или, в лучшем случае, просто наказывала тех, кто выступал против меня. Заметьте, что о дурном глазе тут не могло быть и речи. Человек с дурным глазом приносит вред без причины, случайно сея несчастья, совсем как автопомпа, которая рассеивает воду куда попало. Нет, я чувствовал: хоть я человек и маленький, не красивый, не сильный, не богатый (я продавец в магазине тканей) и, конечно, не наделен каким-либо особым даром, я чувствовал, что меня защищает какая-то сверхъестественная сила. Поэтому никто не может безнаказанно причинять мне зло. Вы скажете: какая самоуверенность! Но тогда объясните мне, пожалуйста, необычайное совпадение этих смертей и этих несчастий, обрушившихся на всех тех, кто хотел оскорбить меня. Объясните, почему, когда я попадал в трудное положение и призывал ту самую силу, она тотчас же появлялась, будто собачонка, и карала неосторожного, который осмеливался выступить против меня. Объясните же, наконец… ну, да ладно. Вам достаточно знать, что я вбил себе в голову, будто я неуязвим, ну вроде как бы меня заколдовали.
И вот в то лето как-то мы с Грацией решили провести воскресенье в Остии. В магазине тканей нас было трое продавцов: Грация, я и один новенький, которого звали Уго. Он, если правду говорить, принадлежал к той категории людей, которых я просто не выношу: высокий, атлетического сложения, самоуверенный, лицо — как у боксера, с приплюснутым носом и выдающейся вперед челюстью. У него была манера: бросит штуку на прилавок, развернет ткань и шелестит ею между пальцев. При этом он глядел не на покупателя, а на улицу, на прохожих сквозь стеклянную дверь магазина. Эта его манера страшно мне действовала на нервы. А если покупатель высказывал иной раз сомнение, то вместо того чтобы попытаться убедить его, Уго становился груб: он или презрительно молчал с явным неодобрением, или, наоборот, резко отвечал:
