Альберто Моравиа - Римские рассказы
Мы были недалеко от берега, и клянусь вам, что, падая в воду, я с радостью подумал: «Сейчас Уго схватит судорога, и он утонет… и умрет, как умерли Алессандро и Джулио».
Тем временем перевернутая вверх дном лодка удалялась, весла покачивались на поверхности, а мы трое, вынырнув, барахтались в воде.
— Ненормальный! — кричал мне Уго.
Грация как ни в чем не бывало поплыла к берегу.
— Ненормальный — это ты и к тому же еще мошенник, — ответил я, и в это время мне в рот попала вода.
Но Уго уже не обращал на меня внимания и плыл, стараясь догнать Грацию. Я тоже направился к берегу, думая все время о судорогах, которые заставят Уго пойти ко дну, как вдруг почувствовал острую боль во всей правой стороне, от плеча до ступни, и понял, что судороги схватили меня, а не его. Это было лишь на миг, но в этот миг я совсем потерял голову. Боль не проходила, мне не хватало воздуха, я растерялся, охваченный ужасом, закричал, и вода попала мне в рот.
— Помогите! — заорал я и снова захлебнулся водой.
Судороги не прекращались, и я пошел ко дну, потом
вынырнул, снова закричал «помогите» и опять пошел ко дну, захлебываясь водой. Одним словом, я утонул бы в конце концов, если бы чья-то рука не схватила мою, а чей-то голос — это был голос Уго — не сказал мне:
— Спокойно, я вытащу тебя на берег.
Я закрыл глаза и, кажется, потерял сознание.
Когда я очнулся (сколько времени прошло — не знаю), я почувствовал под спиной горячий песок пляжа. Кто-то, держа меня за запястья, поднимал и опускал мои руки, другой, присев на корточки, массировал мне грудь и живот. Я видел все, как в тумане, солнце ослепляло меня, а вокруг был целый лес загорелых, волосатых ног: все эти люди смотрели, как я умираю. Вдруг кто-то сказал:
— Кажется, ему крышка.
А другой заметил:
— Показывают свою храбрость, а потом вот так тонут. Я чувствовал, что меня раздуло от воды, голова была тяжелая, а кто-то все поднимал и опускал мои руки, как ручки мехов, и тогда я разозлился и сказал, пытаясь отделаться от всех:
— Оставьте меня в покое… Пошли вы к дьяволу, — и потом снова впал в беспамятство.
Но хватит вспоминать об этом проклятом дне. Неделю спустя Грация, улучив момент, когда Уго не было рядом, сказала мне вполголоса:
— Знаешь, почему ты чуть не утонул в Остии в прошлое воскресенье?
— Не знаю. А почему?
— Мне Уго объяснил. Он говорит, что есть какая-то таинственная сила, которая охраняет его: тот, кто идет против него, может даже умереть… В общем, он говорит, что он «табу»… Ты не знаешь, что такое «табу»?
— Табу, — объяснил я, подумав с минуту, — это когда какая-нибудь вещь или какой-либо человек неприкосновенны.
Она ничего не ответила, потому что в этот момент к нам подошел Уго, держа в руках штуку хлопчатобумажной ткани; разворачивая ее с обычным шелестом, он сказал:
— Это как раз то, что вам нужно, синьора.
И по глазам Грации я понял, что она по уши влюблена в него. Еще бы, черт возьми! — красивый мужчина, сильный, молодой и вдобавок ко всему табу.
Я не говорю нет
Чтобы вы поняли характер Аделе, я расскажу вам хотя бы о том, что произошло у нас в первую брачную ночь. Ведь, как говорится, по утру судят, каков будет день.
Итак, после ужина в ресторане за Тибром, после тостов, стихов, поздравлений, после объятий и слез тещи мы отправились в нашу квартиру, которая помещалась над моей скобяной лавкой на виа дель Анима. Мы стали супругами, и оба немного стеснялись друг друга; когда мы вошли в спальню, я начал с того, что снял пиджак, и, вешая его на спинку стула, сказал, чтобы сломать лед молчания:
— Говорят, это приносит счастье… ты заметила… за столом нас было тринадцать человек.
Аделе сбросила новые туфли — они жали ей — и стояла возле шкафа, смотрясь в зеркало. Она ответила обрадованно, как будто мои слова помогли рассеять ее смущение:
— По правде говоря, Джино, нас было двенадцать… десять гостей да нас двое — двенадцать.
Еще тогда, в ресторане, собираясь сделать заказ, я сосчитал присутствовавших — нас было ровно тринадцать, помню даже, как я сказал Лодовико, одному из шаферов:
— Знаешь, нас тринадцать человек. Как бы это не принесло нам несчастья.
А он ответил: — Нет, это, наоборот, к счастью…
Я сел на край постели и, снимая брюки, спокойно проговорил:
— Ты ошибаешься… нас было тринадцать. Я сразу обратил на это внимание и сказал Лодовико.
Аделе ответила не сразу, потому что в это время снимала платье через голову и до пояса была закутана в него. Но едва высвободившись и не успев даже перевести дух, она с живостью возразила:
— Ты неправильно сосчитал, на улице нас было тринадцать, а потом Мео ушел, и нас осталось двенадцать.
Я уже был в одних подштанниках и, не знаю почему, вдруг разозлился:
— Какого черта — двенадцать! И при чем здесь Мео, когда я говорю, что считал всех в ресторане!
— Ну, значит, — сказала она, направляясь к шкафу, чтобы повесить платье, — когда ты считал, ты уже выпил лишнего, вот и все.
— Кто это выпил лишнего? Да я выпил не больше двух бокалов, считая и шампанское.
— Короче говоря, — сказала она, — нас было двенадцать… а ты не помнишь этого потому, что и сейчас еще пьян и память тебе изменяет.
— Это кто пьян? Нас было тринадцать!
— А я тебе говорю, двенадцать!
— Тринадцать!
— Двенадцать!
Мы уже разговаривали, стоя друг перед другом посреди комнаты — я в подштанниках, а она в сорочке. Схватив ее за руку, я заорал ей прямо в лицо:
— Тринадцать!
Но потом вдруг спохватился, попытался обнять ее и сказал шепотом:
— Какое это имеет значение: тринадцать или двенадцать… поцелуй меня…
А она, упав на кровать и не уклоняясь от поцелуя, в тот самый момент, когда мои губы встретились с ее губами, прошептала:
— Да, но нас было двенадцать.
Тут я выскочил на середину комнаты и завопил:
— Хорошенькое начало! Ты моя жена и должна меня слушаться… если я говорю, что нас было тринадцать, значит, так оно и есть, и ты не должна спорить со мной!
Тогда она вскочила с кровати и тоже закричала изо всех сил:
— Да, я твоя жена, вернее, буду твоей женой… но нас было все-таки двенадцать!
— Нас было тринадцать, вот тебе! — и у меня сорвалась первая звонкая, увесистая оплеуха.
Аделе в первый момент опешила, потом бросилась к двери, ведущей в гостиную, открыла ее, крикнула с порога:
— Нас было двенадцать, и оставь меня в покое… ты мне противен, — и исчезла за дверью.
После минутного оцепенения я пришел в себя и, подойдя к двери, стал звать Аделе, стучать, умолять: в ответ ни звука. В общем, кончилось тем, что я провел первую брачную ночь один, задремав полураздетый на кровати, а Аделе, видно, прикорнула на диване в гостиной.
На следующий день, с взаимного согласия, мы отправились к матери Аделе и спросили у нее, сколько человек было на свадьбе.
И тут выяснилось, что на самом деле на свадьбе было четырнадцать человек и среди них двое детей, таких маленьких, что они сползли со стульев на пол и принялись играть под столом. Когда считал я, один из малышей еще сидел на стуле, когда же считала Аделе, то и он уже сполз на пол. Итак, мы оба оказались правы, но Аделе, как жена, все же была неправа.
Это был первый скандал, за ним последовало множество других, невозможно сосчитать все случаи, когда Аделе проявляла свой отвратительный характер. У нее была прямо мания спорить из-за любого пустяка. Если я, например, говорил, это — белое, она заявляла — черное. Она никогда не уступала, никогда не признавалась в том, что ошиблась. Если начать об этом рассказывать, — никогда не кончишь.
Был, например, такой случай: она весь день утверждала, что не получала от меня денег на расходы, и вот после того, как мы проспорили двадцать четыре часа подряд, деньги вдруг обнаружились: лежат себе преспокойно на подоконнике в уборной, прохлаждаются, словно роза в стакане с водой. Разумеется, спор разгорелся с новой силой, потому что она заявила, будто деньги на подоконник положил я, а я приводил факты, доказывающие, что этого не могло быть и что она посетила это злосчастное место как раз после того, как получила деньги, а не раньше.
Или взять такой случай: Аделе с пеной у рта доказывала, будто у Алессандро, официанта бара, находившегося напротив, четверо детей, я же прекрасно знал, что у него их трое. Так мы проспорили целую неделю: сам Алессандро в то время отсутствовал. Когда он появился, мы выяснили, что в начале нашего спора у него было трое детей, а теперь — четверо: за это время родился еще один.
Все это было очень глупо; иногда в спорах оказывался прав я, иногда она. Но напрасно я пытался заставить ее понять, что дело вовсе не в том, кто прав и кто ошибается, и что это ее пристрастие спорить из-за всякого пустяка в конце концов не доведет до добра.
