Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга
— Кстати, Ларч, вот человек, с которым ты так хотел познакомиться, — обронил Фелдман. — Это и есть Бехштейн.
— Ух ты! — прогудел Ларч. Он протянул мне руку размером с хороший словарь и продемонстрировал дорогие зубы. — Похоже, Кливленд показывает тебе зад семейной коняшки?
Стыдно признаться, но в тот момент мне отказало мое обычное кипучее остроумие. Я не мог отвести глаз от черного револьвера.
— Фелдман, Ларч, не надо, — заговорил Кливленд, опираясь ладонями о колени и оставляя на штанах кровавый след. — Он уже развалина, а я час назад сцедил со старушки денег.
Я невольно восхитился умением Кливленда ввернуть острое словцо. «Сцедил». Я тут же взял это на заметку.
— И сколько? — спросил Фелдман. Он уже успел спрятать пушку, и руки у него были свободны. — Семьдесят пять пятьдесят? Этого недостаточно.
— Нам не велено уходить, пока мистер Царник не уплатит известной особе сумму в триста пятьдесят долларов и тридцать центов наличными. Что-то вроде того. Или к его старому сморщенному заду придется применить меры силового убеждения.
— Если только… — начал Фелдман и повернулся ко мне.
— Если только что? — поинтересовался Кливленд.
— Если только… Что ты обо всем этом думаешь, о сын Джо Яйца?
— Что вы хотите сказать? Какая разница, что я думаю? — Взгляд мой перебегал с одного лица на другое, потом упал на старика, который осмелел, распрямился и попробовал спустить ноги с кровати. Он осторожно подпирал рукой похмельную голову. — Меня это не касается.
— Разве ты не папочкин сынок?
— Мой папочка не живет в Питтсбурге. Мой папочка живет в Вашингтоне, округ Колумбия, — сказал я. — Раз в неделю мы разговариваем по телефону.
— О, но, Деннис, так ведь даже лучше! — оживился Фелдман. — Ты можешь ездить к нему! А разве твой папочка сейчас не в «Дюкене»? Номер шестьсот двадцать четыре, если не ошибаюсь?
«Боже мой…»
— Ну и что? — спросил я.
— Шестьсот тридцать четыре, — поправил Ларч и подошел к комоду, на крышке которого лежала россыпь мелких монет. Еще там были галстук-бабочка, бумажник, бутылка минеральной воды и фотография старушки, на которой она была молода. Ларч взмахнул огромным кулаком и смел все это на пол. Стекло в рамке с фотографией разбилось с жалобным звоном.
Я посмотрел на Кливленда, который пытался поймать мой взгляд, хотя без очков мог только близоруко щуриться.
— Кливленд, что это? — спросил я его. — Проверка?
Ларч снял с дверной ручки шкафа старую фетровую шляпу с узкими загнутыми полями и продольной вмятиной на мягкой тулье и подошел к старику. Он низко наклонился, напялил шляпу на голову старика и продолжал нахлобучивать ее, пока растянувшийся фетр не повторил форму черепа, а глаза старика не исчезли под полями. Ларч все тянул и тянул, старик вскрикнул и вцепился в его огромные руки. Фетр начал рваться.
— Прекрати! — закричал я.
Ларч остановился. Он снял шляпу, аккуратно поправил порванную тулью и повесил головной убор на прежнее место. Старик бросился на Ларча и нанес ему чувствительный удар по бедру.
— Пойдем, — промолвил Фелдман.
— Только после вас, мистер Бехштейн, — ухмыльнулся Ларч.
Мы вышли. Я старательно избегал стариковского взгляда, ненавидящего и благодарного. Иначе говоря, уважительного.
Они подвезли нас к подножию холма. Кливленд сидел за Ларчем, а я — за обширной и благоухающей спиной Фелдмана. Как обычно, события развивались чересчур стремительно, и я, по обыкновению, был не готов делать из них выводы, поэтому кричал что-то сквозь пропахший потом ветер Фелдману, который — вопреки моей воле, вопреки злости на Кливленда и томительному страху перед оружием и жестокостью — мне очень нравился.
Фелдман рассказал, что они с Ларчем принадлежали к враждующим байкерским командам. Фелдман — к питтсбургским «Головорезам», а Ларч — к черной банде «Даун рокеров». Они столкнулись в разгар расовых беспорядков, с обломками стальной арматуры в руках и проклятьями на языке, но почему-то покатились со смеху. После этой встречи они стали неразлучны. Вышли из своих группировок, чтобы работать вдвоем, и были наняты в качестве мускульной силы Фрэнки Бризи, тем самым человеком, который подрядил Кливленда. Это он, а не Кливленд владел «франшизой» на территорию, которую мы сейчас покидали.
Мы почти доехали до подножия холма. Я уже видел припаркованный мотоцикл Кливленда и чувствовал густой сахаристый запах водорослей, подсыхающих на берегу.
— Фелдман, скажи, это все было подстроено?
— Конечно.
— Зачем он это сделал?
— Ну, он же твой друг, Деннис. И знаешь, — добавил он уже тише, отпустив дроссель, — тебе стоит получше за ним присматривать.
Наш мотоцикл замер позади другого «харлея», я слез, и мы пожали друг другу руки на прощанье. Взревели моторы, и Фелдман с Ларчем умчались по переливчатому шоссе. Установилась долгая тишина.
— Ну что ж, — наконец промолвил Кливленд. — Выходит, твой отец сейчас в городе. Это интересно.
— Ты меня разозлил, Кливленд, черт тебя побери! Что это было? Зачем все это понадобилось?
— Зачем? А затем, что эти ребята готовы были сделать тебе маникюр и приготовить омлет с сыром, если бы ты их об этом попросил. Твой отец — голова, Бехштейн, большой человек. Я рассказывал тебе. А, следовательно, ты тоже большой человек. На тебя простирается величие твоего отца. Чего тут стыдиться? Это нужно было затем, чтобы…
— Если ты думаешь, что сейчас я поведу тебя представлять своему отцу…
— Мне не нужно, чтобы ты меня представлял. Я сам могу просто снять трубку бесплатного телефона у портье и обо всем договориться. — Он прикурил сигарету и отбросил в сторону спичку. — Послушай, Арт, я понимаю, что это выглядит как безумие…
Меня накрыла волна огромного, но опасливого облегчения, с каким утопающий хватается за соломинку.
— Да, это настоящее безумие, Кливленд. И давай закроем эту тему.
— Тебе, конечно, необязательно идти со мной. Если хочешь, я могу высадить тебя возле автобусной остановки. Или просто подождешь меня где-нибудь, убьешь время у Кауфмана или еще где, а потом я отвезу тебя домой.
— Ох.
— Но мне бы хотелось, чтобы ты пошел со мной. Ну, понимаешь, так будет гораздо проще. Я хочу сказать, что тут особенного? Разве ты не знакомишь отца со своими друзьями? Если я правильно понял, с Флокс он уже знаком?
— Да, знаком.
— Ну? Я просто хочу с ним познакомиться, только и всего. Просто пожать железную руку этого знаменитого человека.
— Нет, — сказал я. — Не буду. Не буду, и все. Ты мне не друг, Кливленд. Ты и так достаточно поиграл со мной. Хватит.
— Ладно, тогда я позвоню и договорюсь о встрече.
— И пойдешь туда без меня.
Я отвернулся, пошел вдоль реки и остановился среди бурьяна и ржавых консервных банок. Мне было жарко, невыносимо хотелось спать. Я уже часа два как опаздывал на свидание с Флокс. Мне стало понятно, что я ошибался, воображая себя Стеной. Стена стоит посредине и разделяет — два места, два мира. Я же был, если хотите, главной дверью, открывающейся все шире, в том единственном темном коридоре, который вел от моей матери и отца к Кливленду, Артуру и Флокс. От погожего воскресного утра, когда мать покинула меня, к невообразимому августу, который сейчас впервые обозначился впереди. Стена говорит «нет», дверь помалкивает.
— Я тебе не друг? — Он сел на траву рядом со мной. К его ботинку прилип желтый лоскут старой газеты.
— Кливленд, ты хоть понимаешь, чего просишь? Ты представляешь, чем это может для меня кончиться?
— Нет, не понимаю, — ответил он. — Ты никогда мне ничего не объяснял.
Я посмотрел на него. Он почти улыбался, но его немигающий взгляд был все так же сосредоточен на мне, лоб морщился. Затем он встал и пошел к мотоциклу. Я последовал за ним с обломками его очков. Кливленд как мог соединил их, и мы поехали.
Знаю, это правда, что я не пускал Кливленда в свой внутренний мир, который состоял из сплошных секретов. (Хотя «секреты» слишком громкое название для вещей, которые я не мог — нет, которые мне не следовало говорить вслух.) Теперь я все больше и больше сожалею об этой своей скрытности, особенно когда понимаю, что он — ох, Кливленд! — пять раз широко распахивал передо мной двери в свой причудливый мир. Пять раз в то памятное лето я сидел у него за спиной на мотоцикле, с трудом втиснув голову в бананово-желтый шлем, когда-то принадлежавший его сестре. Каждый раз я хватался за железную перемычку позади сиденья, но он гонял как маньяк, лавируя между несущимися машинами, проскакивая на желтый свет, залезая на тротуар, чтобы объехать пробки, так что к концу путешествия мои руки всегда оказывались на его бедрах, я что-то кричал и смеялся ему в шлем. Именно во время этих бешеных, опасных гонок, когда пальцы мои комкали горячую черную кожу его куртки, когда мой шлем ударялся о его, я острее всего чувствовал нашу связь и лучше всего его понимал. Я знал, почему он поступал так, а не иначе. И в мире не существовало ничего, кроме его широкой спины, его смеха и проносящегося мимо Питтсбурга, где стоящие вдоль обочин деревья превращались в короткий, отрывистый свист. Эта скорость, и рев мотора, и окружавшее нас ничто стали самыми пронзительными, глубокими и личными ощущениями из всех, что я испытал в то лето. Тут не было и тени сексуального влечения, которое все портило или углубляло. Был только страх, смешанный со смехом, и мои руки на его бедрах. Мы были друзьями.
