Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга

Мы с Кливлендом побывали в десяти или двенадцати домах на том холме, и я стоял на кухнях и в патио, настолько не желая наблюдать раболепство или негодование, изливавшиеся на нас с каждой десяткой, что мой взгляд лихорадочно подмечал каждую мелочь: букет шелковых цветов на телевизоре, статуэтку Святой Девы, детские чулки на полу. Сначала я воображал, что Кливленд ведет меня по галереям Музея Реальной Жизни, где выставлены тщательно и умно воссозданные сцены домашней жизни, позволяющие, хоть и не до конца, представить, какие простые и ужасные вещи творятся в этих будто бы необитаемых, невсамделишных, созданных лишь для моего развлечения домах. Но в седьмом или восьмом доме — еще одна пара натруженных ног с узлами голубоватых вен, грязный ребенок, хорошенькая сестренка, прерванный обед — игра в «музей» для меня закончилась. Я был заворожен «народом» Кливленда. Эти люди его не любили, и ему особенно не было до них дела, но между ними завязались основательные, прочные, подлинные отношения, которые, как ни странно, устраивали обе стороны. Я почувствовал, что показывают меня. Показывают миру, который, как мне представлялось, в чем-то был лучше моего, на свой манер, но в котором я никогда бы не встретил Кливленда.

— Кливленд, — сказала старушка, муж которой одолжил сто пятьдесят долларов под бесконечно растущие проценты так давно, что она стала относиться к Кливленду, как относятся к почтальону. — Ты каждый день становишься все больше похож на Рассела. Это расстраивает меня до слез. — Когда мы пришли, она как раз занималась своими волосами и вышла к нам в прозрачной полиэтиленовой косынке, которая шуршала при каждом движении ее головы. В доме пахло тухлыми яйцами.

— Почему это?

— Знаешь, где сейчас Рассел?

— На фабрике?

— Нет, в спальне, дрыхнет после попойки. А у тебя теперь такое же отекшее лицо, как у него. У тебя девушка есть?

— Да. — Я с удивлением заметил, что он поднял руку к лицу и стал осторожно его ощупывать.

— Тогда мне ее жаль. С каждой неделей ты все уродливей.

16. Дом Страха

Когда мы миновали потрескавшиеся плиты на лужайке у последнего дома, Кливленд неожиданно остановился и замер. Я налетел на него сзади с такой силой, что сбил очки с его носа.

— В чем дело? — спросил я.

Он прошипел:

— Дерьмо! — потом сделал неудачный шаг. Под ботинками хрустнули стекла его очков. — Дерьмо! — рявкнул он снова и припустил вниз по склону, чуть неуверенно, вытянув перед собой руки.

Я быстро наклонился, чтобы подобрать останки его очков от Кларка Кента, и бросился за ним. Далеко внизу на дороге стояли два мотоцикла, один из которых этим утром чуть не разодрал мне зад. Очень толстый тип привалился к самому большому байку, установленному на подножку, и покуривал сигарету — именно к нему так резво бежал Кливленд. Я догнал Кливленда в тот момент, когда он упал, споткнувшись о выбоину, и проехал вниз на животе по асфальтово-щебеночному покрытию добрых полтора метра.

— Боже!

— Ты не разбился?

Но он уже был на ногах и снова бежал, точнее, передвигался боком неуклюжими скачками, и длинные черные пряди взмывали в одну сторону им в такт. Я видел кровь и черные крупинки гравия, впечатавшиеся в его ладони, и бежал следом, напуганный этой непонятной спешкой, топотом его ног и молчанием. Толстяк тоже нас заметил и выпрямился. Когда мы приблизились, он щелчком отбросил свою сигарету и раздавил ее тяжелым ботинком. Кливленд подлетел вплотную к нему и остановился, только когда его лицо оказалось в дюйме от лица толстяка. Я никак не мог сообразить, что тому причиной — надвигающаяся драка или близорукость.

— Фелдман.

— Привет, Питер Фонда,[47] — ухмыльнулся Фелдман.

— Какого черта ты тут делаешь?

Фелдману было за двадцать, ближе к тридцати. Пот насквозь пропитал его хлопковую безрукавую майку и поблескивал бисером на черных усишках. Большая грудь густо поросла волосами, толстенное левое предплечье украшала татуировка на идиш: «Шельмец». Глаза, да и все лицо, казалось, принадлежали умному, опасному и живому человеку. Он даже немного напомнил мне самого Кливленда, которого только что оттолкнул от себя кончинами толстых пальцев, одновременно вытащив новую сигарету из-за уха.

— Я тут стою возле своего мотоцикла. — Он зажег спичку одной рукой и улыбнулся. — Здорово ты навернулся, Фонда. — Хихикая, он издавал странный звук: «с-с-с», словно надувной матрац, из которого выпускает воздух прыгающий по нему оголец. — А это кто? Деннис Хоппер? — И он выпустил струю дыма мне в лицо.

Я посмотрел в сторону и узнал побитую голубую бочку для полива на переднем крыльце дома, где сейчас должен был отсыпаться после пьянки безобразный муж по имени Рассел.

— Черт побери! — рявкнул Кливленд и рванул к деревянным ступенькам, бросив на меня, прежде чем исчезнуть в доме, взгляд прищуренных глаз, будто ожидал, что я последую за ним. Но Фелдман опустил огромную ручищу на мое предплечье. Я развернулся к нему, начиная понемногу понимать, что происходит.

— В доме ведь кто-то есть? — спросил я.

— Насколько я знаю, в доме сейчас ровно четыре человека, — сообщил Фелдман. Руку он не убирал.

Я молчал и считал в уме. Фелдман снова привалился к своему огромному, слоновьих размеров «харлею» и лишь несколько минут спустя, лениво колыхнув брюхом, похожим на пляжный надувной мяч, отлепился от него и пошел по дорожке, шаркая ногами. Потная гора неистребимой манерности в исподней майке. Не останавливаясь, он откинул голову назад и посмотрел на меня под этим непривычным углом.

— Ну, ты идешь, Бехштейн? — спросило запрокинутое лицо.

В доме все выглядело следующим образом: по-прежнему витавший повсюду запах тухлых яиц сгущался возле дивана в гостиной, на котором лежала старушка в прозрачной косынке, часто дыша и держась дрожащей бело-голубой рукой за грудь. Ее глаза были открыты, и она дико на нас вытаращилась, когда мы вошли, но даже не подняла головы. В соседней комнате раздавались голоса, среди них — голос Кливленда. Потом послышался скрип, будто стол, или комод, или еще что-то протащили по полу. Фелдман, который, оказывается, знал мое имя, вышел в коридор так, словно был в родном доме, глядя себе под ноги и ведя по стене пальцем. Он был похож на мальчика, который в наказание за провинность отправлен в свою комнату, но не боится ни наказания, ни отца. Снова заскрипела, а потом заскрежетала по полу мебель, потом раздался звон битого стекла. Я прыгнул. Когда мы оказались возле приоткрытой двери в конце коридора, я услышал мужской рев, ругань и топот. Фелдман толкнул дверь носком пижонской туфли из ящеричной кожи.

Кливленд и черный гигант сцепились и рвали друг на друге волосы и одежду. Соперник Кливленда — два с лишним метра роста, — судя по всему, желал разделаться с грязным стариком, который сжался в комок в изголовье кровати и выпучил глаза от ужаса. У ног дерущихся лежали обломки туалетного столика и осколки зеркала. На оконной раме бесполезно вращал лопастями облепленный лохмотьями пыли и грязи вентилятор. Кливленд встал между гигантом и его жертвой.

— Ларч, — позвал Фелдман. — Остынь.

У него в руках появился револьвер, и внезапно я потерял способность сглатывать слюну, двигаться и думать. Черное дуло пистолета всегда оказывало на меня завораживающее, гипнотическое действие. Гигант тут же отпустил Кливленда, точнее, стряхнул его с себя. Он выпрямился, и его лоснистые выпрямленные волосы почти коснулись потолка. Он подошел и встал рядом с Фелдманом, приобняв необъятные плечи своего компаньона. Они обменялись улыбками через полметра зловонного воздуха, и Фелдман опустил дуло пистолета. Старик не шевелился, подбородок его был мокр.

— Кливленд, детка, — пропел Ларч, обладатель прекрасного, глубокого, дикторского голоса. — В чем дело? — У него даже не сбилось дыхание, а Кливленд был в плачевном состоянии: он ничего не видел вокруг себя, руки его кровоточили, рубашка была порвана, рот судорожно хватал воздух. Он не ответил Ларчу, только улыбнулся. Это была странная, понимающая улыбка.

— Кстати, Ларч, вот человек, с которым ты так хотел познакомиться, — обронил Фелдман. — Это и есть Бехштейн.

— Ух ты! — прогудел Ларч. Он протянул мне руку размером с хороший словарь и продемонстрировал дорогие зубы. — Похоже, Кливленд показывает тебе зад семейной коняшки?

Стыдно признаться, но в тот момент мне отказало мое обычное кипучее остроумие. Я не мог отвести глаз от черного револьвера.

— Фелдман, Ларч, не надо, — заговорил Кливленд, опираясь ладонями о колени и оставляя на штанах кровавый след. — Он уже развалина, а я час назад сцедил со старушки денег.

Я невольно восхитился умением Кливленда ввернуть острое словцо. «Сцедил». Я тут же взял это на заметку.