Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003

— У нас в Баку такое нэвозможно, — заверил Худаверди — москвич с двухлетним стажем, в сердцах пробросив пустую коробочку мимо урны.

Скамеечницы зашумели. Пресса возмутилась с ними в унисон. И половину кортов (три площадки) отдали народу. Революция, о которой так мечтал дед, свершилась!

Но не младенцы в колясках, не песочницы утвердились на отвоеванных кортах, а лохматый второгодник Блюма с допризывниками, а татуированная амнистия в кирзе, бессмысленной кучей с подзаборным перематом гонявшая спущенный, хлюпающий, как галоша, «пузырь».

Наспех запеленав грудничков, матери попрятались по дворам. А бабуси, разволновавшись, обратили свои взоры на Челюсть.

— Идея была правильная, — сказала та. — Но кто же мог предположить, что свергнем аристократию мы, а власть захватят уголовные элементы?

— У нас в Баку такое нэвозможно! — категорически заявил Тариверди Худаверди, вновь затребованный из редакции. — Позор! А что же предпринять?

Все на свои места поставило время. Дед вышел в отставку. Второгодника выгнали. Допризывников призвали. Секция возбудила вопрос о судьбе кортов, и он решился естественным образом — в ее пользу.

Николай Чуковский

Потаенное

Николай Чуковский (1904–1965) известен прежде всего как советский прозаик. Но мало кто помнит, знает, что он еще и оригинальный, своеобычный поэт. От отдал себя этой стихии с ранних лет (тут и генетика, и просто влияние любящего отца — великого Корнея): в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии «Звучащая раковина», его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич! Впервые Н. Чуковский напечатал стихи в альманахе «Ушкуйники», изданном за свой счет, в кредит, — под псевдонимом «Н. Радищев». Портрет юного лирика мы найдем в книге Н. Берберовой «Курсив мой». 1922 год. «С Николаем Чуковским мы виделись теперь почти ежедневно. После лекции в Зубовском институте я заходила в Дом Искусств, где он поджидал меня. Ему было 17 лет, мне только что исполнилось 20. Я называла его по имени, он меня — по имени и отчеству, иногда нежно прибавляя „голубушка“. Это был талантливый и милый человек, вернее — мальчик, толстый, черноволосый, живой…» В 1928 году у Н. Чуковского вышел первый и последний поэтический сборник «Сквозь дикий рай». С тех пор писатель от публикации стихов (другое дело — блистательные переводы: Э.По, Петефи, Тувим) отказался, самовоплощаясь на миру как прозаик, сокровенный поэтический дар пряча в глубинах экзистенции, в столе… Я наблюдала Николая Корнеевича в разговорах с моим отцом — беседовали они исключительно об истории и политике («Бекуша, не будьте карасем-идеалистом», — в детскую память врезалась именно эта реплика Н. К., осторожного скептика). А когда я прочитала ему свои первые рифмованные опыты: год 65-й, — он разразился столь страстным монологом о том, как Ахматова, позаимствовав, неузнаваемо преобразила строфу М. Кузмина (мой папа тем временем заскучал и ушел в иные мысли), что я с юной интуицией просекла: предо мной не советский романист, но «непреодоленный» тайный лирик!

…В архиве Николая Чуковского осталась дореволюционного формата, огромная «бухгалтерская тетрадь», которую автор в тринадцать лет печатными буквами нарек «ВСЕ МОИ СТИХИ». Листы в клеточку исписаны разного цвета чернилами, первая пьеса называется «Гений» и датирована «Масленица 1918». Последняя скоропись — карандашом: «Что желали, что любили…»; дата — январь 1942. Из этой тетради и отобраны неизвестные или накрепко забытые стихи Николая Чуковского, пронесшего поэзию светлого начала — сквозь воцарившуюся прозу.

Весь я — цветной, земляной, человечий,Выйдет, что создан я, как поглядишь,Слушать дождей полусонные речи,Видеть сияние окон и крыш.Дома сижу — сколько песен упрямых,Выйду — навстречу поток грозовойЮбок, бумажек и кленов — тех самых,Возле которых гулял я с тобой.Самое злое — не жестче крапивы,А и крапива у кухни — мое.Я ль не богатый и я ль не счастливый?Вот я и славлю свое бытие.Только порой (что за странное свойствоДуш человеческих), только поройОдолевает меня беспокойство,Словно, природа, я пасынок твой.Что мне с того, что оно голубое?И голубой пустотой не прельстишь.Но мироздание — место глухое,Не перепрыгнешь, не перекричишь.

Апрель 1925.

Ты скажи, что он бедно и сумрачно жил,Что он много трудился и много любил,Сквозь вагонные стекла смотрел на закат,Как деревья пылают, как степи горят,Что он вскакивал ночью, к тревоге жильцов,Просыпаясь от гама и клекота снов,Что он гладил тебя по густым волосам,По щекам, по вискам, по горячим губам.Да прибавь, что, болея, он в крыши смотрел,Что он долго, тоскливо и тяжко старел,Умирая, у нас не просил ничего,Не просил ничего, не простил ничего.

Сентябрь 1928.

Г. Куклину.

Холмы. Ольха, ольха, ольха,Горячий тих откос,Земля песчанна и суха,И воздух полон ос.Трепещет лист, играет теньИ ловит простеца,И даже паутину леньУже снимать с лица.А ветер грянет на ольхуИ ну плескать листвой,Как будто озеро вверхуШумит над головой.Ох, этих знойных вихрей злость!Ох, эта тяжесть дня!Я пуст, я выветрен насквозь,И нет во мне меня.Теперь я ломок и хрустящ,Как прошлогодний сук,Я как земля, как пыль, как хрящПесчанен, тих и сух.

Октябрь 1930.

Казалось, все забыл и бросил навсегда,А глядь, опять душа волнением согрета,Вновь тучки алые зовут меня. — Куда?Вновь кличут в дальний край. — А где он? — Нет ответа.

Лето 1937.

Высокое небо прозрачно.Я болен; не выхожу.Я перед верандою дачнойВ соломенном кресле сижу.Вверху возникают и таютКудрявых стада облаков,Из леса ко мне долетаютМольбы паровозных гудков,Прохладное катится летоВ сиянии, в сини, в цвету.А вот наконец и газета!Спасибо! Ну что же; прочту.Министры сбегают, бросаяНароды на гибель и ад.И шляются, все истребляя,Огромные орды солдат,В волнах, посреди океанов,Беспомощно тонут суда,Под грохотом аэропланов,Сгорая, горят города.Хвастливые лживые речиСвятош, полицейских, владык…А солнце все греет мне плечи,И я головою поник,И вот уж уводит дремотаМеня за собой в полутьму,Где вижу знакомое что-то,Родное, но что — не пойму.А, детство! Высокие ели,И милой сестры голосок,И желтые наши качели,И желтый горячий песок…

Сентябрь 1940.

Что желали, что любили —Запорошило снежком.В этой каменной могилеНепременно мы умрем.В водянистом пухлом телеНарастает пустота,А за пологом метелейСнежных зданий красота.Отлетело, отшумело,Поутихло, — все пройдет.Сквозь привычный гул обстрелаУж незримый хор поет.Все слышнее, все слышнее,Все слышнее голоса,Все яснее и яснееИ синее небеса.В этом пенье, в этом тленье,В этом холоде высотМирный миг уничтоженьяНезаметно подойдет.

Январь 1942.

Рассказы

Честно говоря, я понятия не имею, как становятся богатыми женщинами. Месяц назад мне исполнилось тридцать лет, на безымянном пальце моей правой руки — обручальное кольцо из шести льдистых, породистым огнем горящих камешков, каждый из которых мог бы ненадолго спасти небольшую, но прогрессивную африканскую страну от голода и зловещего призрака социализма. Я объехала лучшую половину мира и могу с уверенностью сказать тем, кто собрался мне позавидовать, — больше я из Москвы ни на шаг. Если так хороша лучшая часть нашего бедного света, боюсь, худшая вдребезги разорвет мое нежное сердце.

Да, я то что говорится «удачно» вышла замуж. Мы с мужем вот уже пять лет любим друг друга с такой свирепой нежностью, с которой только очень одинокие люди умеют обожать абсолютно неодушевленные предметы — треснувшие фамильные чашки, засаленные галстуки и старых, жирных, невообразимо наглых кастрированных котов.