Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт
Я чуть не выронил трость, услышав, что она говорит об Иваныче то же самое, что и он недавно говорил о ней. Слова вымолвить не могу, совсем растерялся.
— Что уставился? — усмехается она. — Иди давай.
Ладно, думаю, пусть сами разбираются, кто прав, а кто виноват. Третий всегда лишний. Надо бы двигать из больнички, а не могу, всё кажется, что что-то недоделал, недосказал, как с Марьей. Радость переполняет так, что не могу просто уйти, не поделившись ею.
— Вы очень и очень симпатичная женщина, — говорю искренне дрогнувшим от правды голосом, — и очень и очень хороший врач.
Она подозрительно быстро отвернулась, сердито сказала:
— Да иди же ты! И больше не попадайся, — и вломилась в ближайшую палату, захлопнув за собою дверь.
На следующее утро я пришёл на местное ристалище в приподнятом миролюбивом и благодушном настроении, подготовленный к искренним поздравлениям по случаю восстановления на ногах и перехода на более рентабельный способ передвижения. Но, к моему огорчению, никому и дела не было до моей щенячьей радости, все чувства пересиливали тревожные заботы трудного рабочего дня. Большая часть дружного коллектива морально готовилась к занудному комсомольскому собранию, а наименьшая, но более опытная и авторитетная — к недалёкой новогодней пьянке. Меня не беспокоили ни те, ни другие, и я уже за это был благодарен и тем, и другим, простив их невнимание, но, оказалось, напрасно. Пришла от первых наш незаметный в трудах инженер-интерпретатор Зальцманович Сарра и, остановившись у моего стола, недовольно произнесла:
— Мы тебя ждём, Лопухов.
Вот так: меня ждут! Я нужен молодёжи! Несказанная гордость обуяла меня и, окинув высокомерным взглядом Коганшу, уткнувшуюся, к сожалению, в составляемое прозаичное праздничное меню, я, уверенно ступая на больную ногу, бодро двинулся туда, где без моей помощи никак не могли обойтись.
— Вы разве не комсомолец? — словно вылила на разгорячённую голову ведро холодной воды во всё встревающая Алевтина.
Я так растерялся от её холодных слов, что застыл в дверях столбом, как на революционной картине «Не ждали!», или как самонадеянный дурак дураком, или как нашкодивший школьник, и не мог сообразить, что ответить.
— В институте… был…
— Что значит был? — взъярилась партследовательница. — Вас что, исключили?
Стал лихорадочно вспоминать: исключили или нет? Дело в том, что в институте я был во фракции устойчиво пассивных членов союза, отлынивавших от собраний и, особенно, от поручений, которые мне и так никто не давал из-за легкомыслия и плохой успеваемости. Вся моя плодотворная деятельность в комсомоле ограничивалась своевременной уплатой взносов, и всех это устраивало, а больше всех меня. А тут? В этой дыре? С десятком члеников?
— Да… вроде бы… нет, — мямлю, жалкий и сам себе противный, — но… мне уже почти 25, какой из меня комсомолец?
— Он, видите ли, сам себя исключил, — едко вставила Зальцманович, бывшая у нас молодёжным вожаком и почему-то возненавидевшая меня, абсолютно безобидного, с самых первых дней. — И на учёт не становился.
Есть такие люди, которым очень плохо, когда другим хорошо, так вот, душа, с позволения сказать, комсомола из них. Она тоже закончила институт, но только московский геологоразведочный, и тоже не комсомольского возраста, а зачем-то пыжится. Может быть потому, что не отличается, мягко говоря, привлекательной внешностью, особенно зубами, крупными, разрозненными и выпирающими наружу. Да и характер, злобный и язвительный, не способствует нормальным человеческим взаимоотношениям, вот она и компенсируется общественной работой, но как-то и тут неудачно, застряв на нижней комсомольской ступеньке.
Трапер, когда ему оборзевало обозревать отвратную рожу, отсылал интерпретаторшу на полевой контроль к радости бичей. В день её появления все отвлекались на ловлю змей, за каждую из которых страхолюдная инженерша осенью выдавала бутылку, жадно любя жареных гадов. Сама их обдирала и потрошила, сама резала на аппетитные доли, как колбасу, и сама жарила, отпугивая от костра самых закоренелых рецидивистов. Никто не отваживался составить ей компанию за столом, а наиболее боязливые и брезгливые утверждали, божась, что в прошлой жизни квазиморда была гадюкой и теперь, когда ест, у неё с выступающих верхних зубов капает жёлто-зелёный яд. Последнему мало кто верил, и от доброты душевной приносили и ящериц, и лягушек, но их она почему-то отвергала. Любя и жалея несчастную женщину, народ ласково называл её между собой то Змеёй Горынычной за любовь к сёстрам, то Сарняком за воронье имя Сарра.
— И устава не знает, — продолжала обличать невинного союзная подруга, — а там чётко указано: в комсомоле состоят молодые люди в возрасте до 28 лет, а по желанию — до 30…
Ну, нет, у меня такого желания не возникнет, клянусь Марксом-Энгельсом. Сейчас бы как-нибудь отбояриться да отсидеться до отставки.
— Так мне, может быть, уйти? — спрашиваю с тайной надеждой на положительный ответ. — А то стоять трудно. — И настроение как у сбежавшего зэка, которого невзначай накрыли и загнали обратно в зону.
— Нет, нет! — заволновалась добрая Алевтина, покрывшись стыдливыми красными пятнами. — Извините. Проходите, садитесь, — и к Зальцмановичихе: — То, что у вас комсомолец не на учёте, не только его вина.
— Что же мне, бегать за каждым? — взвилась Сарра, и мне показалось, что у неё раздулись щёки. Как бы то ни было, а я прошёл, поскольку меня очень попросили, и не как клеймёный, а как равный равным, намертво оккупировавшим последние стулья в Красном Уголке.
Надо сказать, что наш Красный Уголок — удобное многофункциональное помещение с плохо побеленными облезлыми стенами, жёлтыми потёками в верхних углах и стёртыми, плохо выкрашенными полами из скрипучих досок. О том, что это именно Красный Уголок, сурово напоминают Ленин и Сталин с плакатных портретов в простых некрашеных деревянных рамках, повешенных в простенке между двумя грязными окнами, да совершенно выцветший до бледно-розового цвета транспарант на противоположной стене, чтобы вожди видели, с боевым призывом: «Богатства недр — народу!», как будто можно было их толкнуть кому-нибудь по ту сторону. О том, что это конференц-зал, легко можно судить по груде искалеченных списанных стульев, обычно сдвинутых к задней стене, а сейчас рассредоточенных по всему помещению. О том же, что это местный таможенный пункт для перетряхивания складского барахла, напоминают завалы старых палаток, спальных мешков и сапог, закрывающие облезлые нижние углы за стульями. А о том, что это мастерская — ящики с приборами и растерзанные приборы на двух столах у дальней стены в натюрморте с запчастями и инструментарием. Только однажды, на Новый год, многострадальное помещение приобретает обжитой и необычно праздничный вид, украшенное длинным домино столов, застеленных дефицитной миллиметровкой, и подвешенными на стенах лапником и цветными бумажными и ватными гирляндами, а главное — ёлкой, задвинутой в красный угол рядом с портретами противников новогодних торжеств.
— Приступим, товарищи, — призвала ко вниманию затаившихся товарищей парткураторша. — Сарра Соломоновна, начинайте. Расскажите, — спрашивает с интересом, — чем занималась организация в завершившемся году.
И нам интересно, особенно английским заднескамеечникам, чем мы таким занимались целый год. Оказывается, многим. Вышедшая к президиуму, образованному из одной Алевтины и одного стола, накрытого мятым красным сатином с ритуальными графином и стаканом на нём, наша милейшая секретарша доказала это, бодро зачитав, отчаянно шепелявя из-за дефекта зубов, а может и оттого, что и вправду была сродни пресмыкающимся, длиннющий список чего мы наделали. Что-то и кого-то слушали, что-то обсуждали и одобрили, кого-то обсуждали и заклеймили, кому-то писали и кого-то награждали, кому-то поручали и кого-то выдвигали, кому-то что-то собирали и куда-то ходили и ещё многое что-то, кого-то, кому-то, куда-то… Я даже нечаянно задремал под монотонное гудение по старой институтской привычке не тратить времени зря. Мне простительно — я никого не выдвигал, ничего не слушал, никому не писал и никуда не ходил, да и где взять время для спанья? Работа — больница — собрания — еда — книга — работа — больница… и места для сна нет. Некоторые, правда, умудряются преспокойно дрыхнуть на работе, как наш инженер-геофизик Розенбаум Альберт, в просторечьи — Олег. Но ему помогают профессорские роговые очки, за которыми не видно закрытых глаз, и только предательски клюющий нос выдаёт истинное состояние владельца. Я ему часто завидую.
— Какие будут вопросы? — невежливо прерывает дремоту Алевтина.
А какие могут быть? Конечно, никаких. И так всё ясно. Скорей бы кончалась бодяга. Но и без вопросов неудобно. Надо поддержать боевой дух нашей вождихи.
