Александр Грог - Время своих войн 3-4
— Хороший нож! — хвалит Казак. — Теперь — мой и в тебе. Почему?
— Вот он, — Извилина показывает на Молчуна, — нож бросать не умеет, он их ловит. И каждая его рука — сама по себе нож. Персики любишь? — интересуется серьезно и, не дожидаясь ответа, указывает на Казака. — Он ножом больше убил, чем ты персиков съел и тоже никогда не бросал. Почему? — спрашивает у Казака.
— Боюсь! — честно отвечает Казак. — Боюсь без ножа остаться. Как он сейчас.
— Оставь нож себе! — говорит Руслан — Он стоит урока.
— Спасибо! — искренне благодарит Казак. — Очень хороший нож.
— Все играетесь?
Денгиз изумленно замирает, потом поворачивается на голос.
— Говорили, ты умер… Давно говорили. Здравствуй, Учитель!
— Выучил вас на свою голову, — ворчит Седой, — Георгий где? Денгиз, у тебя? В залоге?
Вгоняет в смущение.
— Верни! Я слово даю — худого здесь для вас не произойдет. Пусть стол полный будет!.. Михаил, брось лук жевать — иди, смени Сашку… Казак! Опять нож выпросил? Не стыдно?
— Подарили! — смущенно бормочет Казак.
— Как же!
— Руслан, подожди! — зовет Казак. — Дам–ка я тебе нож с репутацией… Отдарок.
Словно фокусник вытягивает откуда–то из–за спины, крутанув в руках, протягивает рукоятью.
— Этим ваш мусульманин — да примет его Аллах в свои кущи — убил своего американского инструктора…
История давняя и не совсем такая, как рассказывает ее Казак, можно иначе и даже кое–что добавить, но не поправляют. Рассказ на пользу. Нож хороший — дорогой нож — его подкрепляет, чего еще желать?.. Американец на тот момент окончательно потерял голову, упал на колени, вымаливая жизнь, которую никто не собирался у него отнимать (слишком ценное приобретение — взятый с бою американский инструктор), обещал какие–то баснословные деньги… От всего этого, но больше того, как низко может пасть человек, чуточку подрастерялись. И тот мусульманин, что был при нем переводчиком, сидел мышкой, вогнал в него нож — действительно ли, искренне возмущенный, повинуясь какому–то импульсу, или имел такой приказ — не отдавать американца живым? Ответить на этот вопрос не смог, поскольку сам пережил его не больше чем на мгновение. У всех нервы… Миша, мысленно провинтивший себе дыру под орденок, жахнул его кулаком, да так неудачно, что…
— Я нечаянно! — сказал Миша смущенно.
Ну, полный беспредел!..
Уважая чужую веру, спиртное не выставляется, да и из съестного ничего такого, что бы могло оскорбить гостей — убрано, спрятано подальше… и позже дает повод кому–то удивиться:
— Смотри–ка, и без водки с салом можно душевно посидеть…
Заметить:
— Восток — дело тонкое…
В ответ пробурчать:
— Где тонко — там и рвется!
Сострить:
— Что душе ближе? Саке, гейши, харакири? Или — водка, бляди, поножовщина?
Согласиться:
— А что? Давайте как–нибудь устроим себе японский день. Слышь, Замполит? Командир — японский городовой, а… Седой — ты будешь наша япона мать! И, кстати, из чего там саке гонится?
— Четыре пьяных са–а–амур–рая! — тянет Петька — Казак, и как не уговаривают, допевает–таки со словами от собственного сочинения на мотив — «зачем ты в наш колхоз приехал» — про то, как один самурай от расстройства чувств решил сделать себе харакири, трое взялись ему помогать, а утром он проснулся и удивлялся почему они зарезанные…
— Промашка вышла! — поясняет Казак.
Петьке заказали пиццу, но утру из всего он сварганил окрошку на родниковой воде, которую охарактеризовал, словно бывалый итальянец: — «охриненно охренисимо!»
— Ну–ка, дыхни! — велит Седой.
— Что ты, Седой, — обижаешь! — говорит Казак и послушно выдыхает на всю комнату.
Криминала не вынюхивают, но Миша спрашивает:
— Когда обедать будем?
— Это после двух баранов? — удивляется Сашка.
— Я не один ел! — напоминает Михаил.
— И что с ним делать?! — восклицает Сашка.
— Что? — спрашивает Миша. — Интересно…
— Сказать? — взвивается Сашка.
— Риторический вопрос–восклицание в ответе не нуждается, — остуживает Сергей — Извилина. — Тем более на эмоциональном уровне.
— Для Миши переведи!
— С ним все ясно, — отмахивается Седой, — а вот ты, Казак, с чего хмельной?
— С мыслей! — честно говорит Петька — Казак… — Жизнь налаживается — тряхнем Европу, вставим ей по самые помидоры!
----
ВВОДНЫЕ:
«Отшельник» — «Альме»
Донесение:
«…одновременно осуществлена встреча с бывшим полевым командиром Денгизского района, который, предположительно в конце 90‑х, пошел на сотрудничество с властью. В чем суть предложений, принял ли он их, выяснить не удалось. Исхожу из предположения, что в предстоящих «играх» он и его люди каким–либо образом будут задействованы. В дополнение к отправленному ранее, могу сообщить, что на территории Прибалтики в ближайшее время будет осуществлена операция прикрытия…»
(конец вводных)
----
Общий стол у иных народов — это полное доверие.
— Кто учил тебя готовить харчо, Денгиз?
— Мама.
— Если я когда–нибудь продам Родину за тарелку супа, это будет харчо! — разглагольствует Петька — Казак. — Но это будет не какое–то дешевое харчо дорогого ресторана! Чтобы купить душу моего желудка, врагу придется украсть твою маму и заставить трудиться на себя.
— Маму не трогай! — предупреждает Денгиз…
Хазария преданность покупала, Россия ею одаривала. Это было большим чем религия.
Ницше как–то назвал религию — гигиеной души. Правда, это касалось буддизма или синтоисткой веры, которым сложно называться Великими Религиями (по крайней мере, с точки зрения европейцев), поскольку они так и не покинули мест своего зарождения, не бросились завоевывать новые плацдармы, а тихо, вроде приливов и отливов, разливались и втягивались обратно, оставляя небольшие лужицы. Христианство и Мусульманство распространялись же вроде пожара, пожирая, как топливо, достаточно терпимые языческие, двигались все дальше и дальше, пока не схлестнулись. Причем, мусульманский пожар, зародившийся позже и в местах, которые до времени не вызывали пристального внимания христиан, занятых поисками собственных «врагов веры», больше соответствовал духу и стремлениям людей, которые позже стали его основой.
Если синтоисткую и буддийские религии можно сравнить с черепахой, христианскую с коровой, то мусульманскую с играющим гепардом. В какую сторону совершит следующий скачок неизвестно и ему самому. Во времена современные, христианская «корова» перестала быть бодливой и едва давала молока, но для гепарда она великовата. Черепаха — вне схватки, надеется пережить всех. Но есть еще одна религия — религия «скорпиона», что все время собственного существования умудряется жалит саму себя. Древняя, чуждая всем остальным, да и принадлежащая лишь тому роду людей, которые к роду людей себя не причисляют… подобно скорпиону жалит и саму себя, может десятки лет казаться мертвой и оживать в благоприятных для себя условиях, захватывая в собственное «охотничье пространство» государства, а то и цивилизации. Каждый раз, до следующего…
— Под одним Богом ходим, хотя не в одного веруем, — говорит Денгиз Сергею.
— Мой бог — воля, но сейчас я неволен в своих поступках, поскольку их диктуют мои Честь и Долг, — отвечает Извилина.
— Честь и Долг хорошие стремена для Воли, — соглашается Денгиз.
В ответ Извилина декламирует: «Когда умрем, то все до одного познаем, что мы не знаем ничего…» сперва на арабском, потом на русском.
— Это — «там», а на земле две веры рядом не уживутся. Все равно, что два меча в одни ножны совать, — говорит Денгиз.
— Зачем совать мечи в ножны? Это время не скорое.
— Но можно ли держать два меча в одной руке?
— И это зачем? Если есть левая и правая? Денгиз, мы когда–то с тобой хлеб преломили, было такое? Я тебе наш дом показал, сам знаешь по какой причине.
— Не знаю, друг, не знаю…
— Малые ветры, собравшись воедино, образуют тайфун, — говорит Извилина.
— А не собравшись, если только свое дуют по миру — что несут они?
— Предупреждение.
— Узловато сказал! — одобряет Денгиз. — Люблю тебя слушать! А теперь слово правды хочу услышать. Как так получается? «Русские своих не бросают»? Одного не бросят, а полмиллиона запросто.
— Это не русские.
— Правда, — соглашается Денгиз. — Не русские, но русских! — жестко говорит он. — И русские проглотили. Вы! Пусть мы, когда говорим «русские», или «шурави», иногда и не про вас думаем, а о тех, кто над вами, тех, что насквозь ваше тело прошил во все стороны, но до них нам не добраться, да и смысла нет — на что нам вас освобождать, если вы сами освободиться не желаете? «Не тужи о том, чему пособить нельзя», — добавляет он, показывая хорошее знание русского фольклора. — Ваш Квачков хреновый стратег и неудачливый тактик. В ваших условиях начинать надо было с министра культуры!
