Грэм Джойс - Правда жизни
Лилли поставила перед ней чашку чая, от которой поднимался пар.
– Кэсси, тебя сегодня, кажется, что-то беспокоит.
– А, да, про Фрэнка думаю. Увидела в окно – какой-то он понурый у Перри сидит.
– Ты тревожишься за Фрэнка?
– Как же мне не волноваться? Всю дорогу переживаю. Ну, не все время, да это-то и плохо. Ну, когда у меня черная полоса, как Бити говорит, я даже забываю, что я его мать. Ну, я знаю – скажут, я плохая мать… черт, Лилли! Я просто разговаривала с тобой, а ты уже начала небось со мной эту сессию свою!
– Так и есть, Кэсси, мы просто разговариваем – две подруги.
– Так-то оно так, и все-таки, ты уже консультируешь меня, или мы просто чай пьем?
– Если хочешь, буду надевать белый халат.
– Я не это сказать хотела.
– Как раз это. Я хочу быть подругой тебе, помочь хочу. Не могу же я сразу замолчать, как только время истекло. Важно знать, кто ты, почему ты поступаешь так или иначе. А кроме того, я убеждена, что если у кого-то есть проблема, то она есть и у всех остальных людей. Слова – это часть жизни. И наверное, лучше разговаривать о том, как ты живешь, прежде чем у тебя начнется «черная полоса», как вы с Бити выражаетесь.
– Ой, тогда-то я себя совсем не помню. Вот в чем загвоздка.
– Кэсси, я думаю, ты можешь вспомнить. Если ты захочешь, то сможешь туда вернуться, но ты сама перекрываешь себе доступ. А если бы ты вспомнила, может быть, с тобой не так часто это происходило бы.
– Что «это»?
– То, что с тобой бывает.
– Как ты думаешь, Фрэнку ничего не грозит?
Лилли вздохнула:
– Я думала, мы о тебе будем говорить.
– Просто Перри… Ну, мне от вида его иногда жутковато становится.
– Перри… собой владеет. Давай поговорим о тебе. В прошлый раз ты рассказывала мне об электрошоковой терапии – там, в больнице.
– До сих пор кошмары снятся. И запаха резины не переношу. Они мне резиновым кляпом рот затыкали.
– Удары тока помнишь?
– Это было не больно. Ну, хоть не так, как ждешь. А вот как ударит, потом туда, внутрь, уйдешь, это да. Привязывают тебя, глотку заткнут, и тут – бац, будто колесо завертелось, громадное, вечность проходит, а в сердце холодно, точно ветер дует, зубастый такой ветер, отгрызает от тебя по чуть-чуть и улетает, откусит – и унесет в пасти. А потом мне так тошно было, и думаешь – не дай Бог опять.
– Как они могут?
– Вот-вот. Нельзя людей привязывать, рот затыкать и колесище это запускать. Никак нельзя.
– Кэсси, будь со мной, и я никогда больше такого не допущу.
Кэсси взглянула на Лилли – не шутит ли. Увидела, что та говорит серьезно, но ответила весело:
– Ох, и наплакалась бы ты со мной!
– Кэсси, расскажи, куда тебя уносит, когда находит это странное состояние? Где ты бываешь и что там видишь?
В тот день Бернард пришел домой, измотанный занятиями в местной средней школе. Его первоначальный учительский пыл угас: дети учиться не хотели, коллегам было на все наплевать. Он опустился на стул, возвращаясь в мыслях к старой мечте – стать архитектором. Бити помогла ему снять ботинки.
– А где все?
– Тара трахается с Робином, Кэсси консультируется с Лилли, Перри занимается с Фрэнком, – продекламировала Бити, как заученный стих.
– Значит, только Тара с Робином делают что-то стоящее, – сказал Бернард.
Бити любила в Бернарде чувство юмора. Он знал ее мысли.
– Я решила: хватит с меня уборки, готовки, хождений по магазинам. А то стала прямо как моя мама – все, довольно.
– Ты отличаешься от Марты тем только, что ей удается распределить заботы между всеми.
– В общем, я сыта по горло. Посмотрим, что будет. Сегодня же вечером. Как обычно, никто ничего не делал.
– Ух ты! Вот потеха-то будет. Как там Фрэнк? Перри теперь от него не оторвать. Как ты думаешь, с ним ничего не случится?
Фрэнку было немного не по себе. Перегрин Фик продолжал кошачьей поступью расхаживать по кабинету, отчего его ученик испытывал какое-то беспокойство. Крадучись по ковру, профессор разглагольствовал о предметах, которые Фрэнк был неспособен даже смутно уразуметь. Фик подходил сзади и легонько прикасался к плечам Фрэнка.
– Видишь ли, Фрэнк, в определенный момент истина настойчиво пытается прорваться сквозь поверхность вещей и заговорить с нами, зачастую весьма противоречивыми голосами. Это род алхимии, философский камень, если угодно, тут восстанавливается единство противоположностей: мужское и женское, юное и пожилое, и в конце концов… – Тут Фик поднес губы к самому уху Фрэнка и прошептал: – Бац! Знакомый нам мир распадается, земная твердь скручивается, как свисток, и даже здравый рассудок, Фрэнк, сам здравый смысл предстает перед нами не более чем теоретическим построением, полезным инструментом, который помогает нам лишь до тех пор, покуда способен помочь. О почему, Фрэнк, мы должны проживать жизнь так, как ее видят ограниченные людишки? Скажи мне почему?
Фрэнк покачал головой. У него не было ответа на этот вопрос.
Фик отошел к своему стулу, стоявшему напротив Фрэнка, пододвинул его и уселся, почти касаясь колен мальчика.
– Это был риторический вопрос, Фрэнк. То есть такой, который не требует ответа. Знаешь, Фрэнк, если бы ты остался учиться у нас в Рэвенскрейге, из тебя вышел бы самый умный человек во всей стране. У меня нет в этом сомнений. Как тебе такая идея, Фрэнк, мальчик мой? Что ты на это скажешь?
Фик внезапно схватил Фрэнка за голое колено у самого края шорт и потряс его.
Фрэнк взглянул на волосатую, холодную и слегка влажную руку, усеянную старческими веснушками, и ему захотелось, чтобы Фик убрал ее. Но профессор руки не убирал. Веки его опустились, ресницы подрагивали. Он часто дышал и перебирал пальцами под каемкой шорт на колене у Фрэнка.
– Понимаешь, они хотели, чтобы ты все забыла, – объясняла Лилли. – Так действует электрошок. А я считаю, что тебе как раз нужно все вспомнить.
– После того, что они со мной сделали, я даже, как сестер зовут, забыла.
– Почему же ты никак не вспомнишь? Почему у меня такое впечатление, что ты самой себе правду сказать боишься?
– Да ну тебя, Лилли!
– Кэсси, не обижайся. Все мы лжем. Всякий человек лжец. А делаем вид, что говорим правду. Взять хоть нашу коммуну. Разве это не ложь? Все трещат о прогрессе, о построении нового общества, и все это хорошо, если помогает людям жить и творить добро, но здесь это – пустые слова.
– Чего ж ты не уйдешь, если так тут паршиво?
– Я не говорю, что здесь плохо, не говорю, что эти люди плохие. Во всяком случае, не все.
И они дают мне возможность быть самой собой. В другом месте мне бы этого не позволили.
– А! В смысле, розовой быть и все такое?
Лилли улыбнулась не сразу.
– Лилли, я не хотела тебя обидеть. Я сама про это думала – правда ведь, есть такие симпатичные девчонки – упасть не встать: хоть кофточку с нее срывай да к титькам присосись, но это ж не сравнить с тем, как мужчина в тебя входит, а? Ну, когда парня руками-ногами обовьешь, а он – как дите малое, и глазки прям тают, боже мой! Я от этого балдею. Серьезно. Ну, разве это не приятнее?
– Мы о тебе собирались говорить, а не обо мне, – грустно сказала Лилли. – Знаешь, Кэсси, ты такая красивая. Понимаю, почему мужчины по тебе с ума сходят. Тебя ничто не сдерживает. Это их так и тянет. Ты и мертвого поднять способна, есть в тебе что-то такое. Надеюсь, тебя никогда не «вылечат». А не дай бог вылечат, в мире света меньше станет.
– Ой, скажешь тоже! – засмеялась Кэсси.
– Нет, правда. Поделись со мной, Кэсси. Расскажи, куда тебя уносит. Что с тобой случилось в ночь, когда разбомбили Ковентри? Давай, давай.
23
Все чувствовали – вот-вот грянет большая буря, но Кэсси, казалось, знала день и час. С июня по октябрь 1940 года город много раз атаковали с воздуха – бомбы градом сыпались на Ковентри. Дымились руины фабрик, магазинов, кинотеатров. Несколько раз немцы даже обстреливали с бреющего полета пулеметным огнем мирных людей на улицах. Жертв среди гражданского населения было немало. Во время этих первых налетов сразу полегло почти двести человек.
Ведь Ковентри – самое сердце Англии, и Адольфу Гитлеру хотелось показать, какой он хирург, показать, как можно вырезать это сердце. Ковентри был прекрасным городом со средневековой архитектурой, георгианскими окнами-розетками. Он гордился своими великолепными соборами и живописными старинными зданиями, по нему можно было судить об историческом наследии центральных графств. К тому же в Ковентри фирма «Армстронг-Уитворт» производила бомбардировщик «Уитли», первый самолет, проникший в воздушное пространство Германии и ставший главным орудием пытки для Мюнхена. Нет, это была не хирургия. Фюрер хотел показать, что он может обрушить свой кулак на город и обратить его в прах. Буря висела в воздухе, но если бы только жители знали, когда она начнется, катастрофа была бы не такой страшной.
