Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Правда не абстрактна, Ной. Правда конкретна.
11
Тут встает Вольфганг Хартунг, сын оберштурмбанфюрера СС, расстрелявшего тысячи евреев и поляков, и говорит:
— Мне безразлично, конкретна или абстрактна правда, но я хочу услышать эту правду! И за исключением Ноя и Фридриха в этом классе ее хотят услышать все. Мы счастливы иметь такого учителя, как вы. Не разочаровывайте нас, пожалуйста! Голосование показало: двадцать против двух. Начинайте. Расскажите нам всю правду! Как же может у нас стать лучше, если никто нам не расскажет, как все было.
— Вольфганг, ты в этом ничего не смыслишь, — говорит Ной.
— В чем именно Вольфганг не смыслит? — спрашивает доктор Фрай.
— Он желает добра, господин доктор. Только он не предвидит последствий. Если вы начнете расписывать все, что натворил Гитлер, то Фридрих и, возможно, еще кто-то скажут: «Ну и правильно он делал!» Неужели вы не понимаете? (Еще никогда я не видел Ноя таким взволнованным.) С самыми наилучшими намерениями вы натворите здесь нечто ужасное! Позвольте нам лучше забыть все эти вещи! Давайте поговорим об императоре Клавдии! Расскажите еще раз, как господин Нерон поджег Рим. Безобидные истории, пожалуйста! А говорить о евреях сейчас не время.
— А как же шесть миллионов? — крикнул Вольфганг.
— Не ори, — сказал Ной. — У тебя были среди них родственники? Ну так вот.
— Я этого забыть не могу, — возразил Вольфганг. — Да, среди тех миллионов у меня не было родственников. Но твоих родственников приказал убить мой отец. И пока я жив, мне этого не забыть. То, что произошло между тридцать третьим и сорок пятым, для меня есть и всегда будет величайшее преступление за всю историю человечества. Мой отец один из его виновников. И поэтому я буду стараться узнать об этом времени все, все, все, потому что я должен знать о нем все, абсолютно все. И мне так хотелось бы хоть что-то поправить…
Ной улыбнулся и сказал:
— Ты хороший парень. Но без разума. То есть разум у тебя есть, но как у зебры — весь в полоску. Ничего нельзя поправить. Я имею в виду в этих вещах. Поверь мне.
— Я не верю тебе, — ответил Вольфганг.
Ной в ответ только молча улыбнулся. И всем нам — Вольфгангу, мне, доктору Фраю и даже Фридриху Зюдхаусу пришлось отвести глаза. Нам была невыносима эта улыбка…
А затем доктор Фрай все же начал свой рассказ. О третьем рейхе.
12
Возможно, он и не плохой парень — этот Вальтер Коланд, но честным бойцом его никак не назовешь. Он подкараулил меня в лесу по дороге из школы в «Родники» этак около семи вечера, набросился на меня сзади и сразу заехал мне кулаком по затылку так, что я споткнулся и упал. И вот он лежит на мне и бьет куда попало. И, надо сказать, неплохо попадает. Он сильней меня.
Устроил ли мне все это мой «брат» Ханзи? Или светловолосый Вальтер сам догадался? В лесу уже совсем темно. Я немного улучшаю свое положение, оказывается он не так уж силен. Мы катаемся по земле, по камням.
Вот и я даю ему в рожу. Мне повезло: я хорошо попал. Со стоном он валится в сторону, я встаю и на всякий случай пинаю его ногой. Он остается на земле, и при свете луны я вижу, что он начинает реветь. Этого еще не хватало.
— Оставь ее в покое, — говорит он.
— Кого?
— Ты знаешь, кого.
— Не имею представления.
— Ты можешь иметь любую, какую захочешь, а у меня только она.
— Встань.
Он встает.
— Я не белая кость, как ты. У меня нет богатого отца. Мои родители бедняки.
— При чем тут это?
— У нас дома постоянно ссоры. Я говорю тебе: Геральдина — это единственное, что я имею.
Только я собрался сказать ему: «Кто, мол, у тебя ее отбирает?» — как раздается ее голос:
— Ты меня имеешь? Скажи лучше — имел. У нас с тобой все кончено. Раз навсегда и бесповоротно!
Мы оба резко поворачиваемся. Она стоит в своей зеленой плиссированной юбке и наброшенной на плечи куртке, прислонившись спиной к дереву, и улыбается своей ненормальной улыбкой.
— Что ты тут делаешь? — спрашиваю я.
— Я хотела зайти за тобой, чтобы вместе идти на ужин.
Вальтер издает стон.
— Ты видела драку? — спрашиваю я.
— Да. А что?
Только сейчас я замечаю, что из носа у меня течет кровь, и она уже накапала на кожаную куртку. Вот свинство! Я так люблю эту куртку. Я вытаскиваю платок, прижимаю его снизу к носу и спрашиваю:
— Почему ты не дала знать о себе раньше?
— А зачем? Я все видела и слышала.
Бедный светлоголовый Вальтер подходит к ней и пытается положить ей руку на плечо, но она отталкивает его.
— Геральдина… пожалуйста… ну, пожалуйста… Не надо со мной так.
— Перестань!
— Я все сделаю… все, что ты хочешь… Я извинюсь перед Оливером… Прости меня, Оливер, пожалуйста!
Мой нос все еще кровоточит, и я не отвечаю.
— Я люблю тебя, Геральдина… я без ума от тебя, — говорит этот идиот.
— Прекрати!
— Я не могу прекратить.
— Ты мне отвратителен.
— Что?
— Да! — вдруг кричит она на весь лес. — Ты мне противен, противен, противен! Понял теперь? Я достаточно ясно сказала?
— Геральдина… Геральдина…
— Отвали.
— Но как мне теперь быть без тебя… У меня никого, кроме тебя… Прошу тебя, Геральдина, прошу… Если хочешь, ходи с Оливером… но разреши мне быть рядом с тобой… просто рядом.
Меня мало-помалу начинает от этого тошнить. Мужчина не должен опускаться до такого! С каждым его словом она все больше и больше входит в роль королевы.
— Между нами все кончено, — заявляет она, а я в это время думаю о том, что его родители бедняки и постоянно ссорятся, что ее родители вообще разошлись, и какие они несчастные и как они делают друг другу все больней, больней и больней. Как часто, как часто, как часто я желаю, чтобы я вообще не родился.
Геральдина замахивается палкой, которую держит в руке, и кричит:
— Уберешься ли ты в конце концов и оставишь нас одних?
Как побитая собака Вальтер плетется прочь и исчезает в темноте между деревьями. Геральдина сразу же отшвыривает палку и бросается мне на шею. Целует меня. Она вся горит.
— Пошли…
— Не сейчас.
— Прошу тебя. Сейчас. Пожалуйста.
— Нет, — говорю я. — Нам пора на ужин.
Она прижимается ко мне.
— Зачем нам еда?
— Нет, — говорю я. — Нам надо на ужин. Особенно мне. Я вообще должен вести себя как можно тише. Я вылетел уже из пяти интернатов. Это последний. Больше меня уже никуда не примут. Ты должна подумать и обо мне.
— Я буду… Обязательно буду думать о тебе… Я никогда не буду создавать тебе трудности, мой любимый, никогда… Я буду делать только то, что ты хочешь… если только ты останешься со мной…
А теперь позвольте спросить вас: вы считаете, что жизнь прекрасна? Всего пару минут тому назад Вальтер вел себя здесь так же униженно и беспомощно, как сейчас Геральдина. То, что я в данный момент в роли господина, — чистая случайность. Я в ней, потому что я не люблю.
— Тогда после ужина, ладно?
Я киваю.
— Опять в овраге..? В нашем овраге?
Я киваю. Но про себя твердо решил, что после ужина сразу же помчусь в «Родники». Я не пойду в овраг. Я вообще не приду больше к Геральдине. Никогда. Ни за что. Во время драки, во время всех этих разговоров мысль моя то и дело возвращалась к Верене. Я думал о том, что ей предстоит. О том, что в четверг в клинике я увижу ее. Верена. Верена. Верена.
— Я так счастлива… Ты не можешь себе представить, что для меня значит сегодняшний день, — говорит Геральдина.
— Пошли есть.
— Хорошо — быстренько поедим. И в овраг! Луна светит… Я в школе приготовила одеяло… Если бы ты знал… Если бы ты знал…
— Что?
— От одного твоего прикосновения я уже почти кончаю. Я люблю тебя, Оливер, я так тебя люблю…
— Если сейчас нас не будет на ужине, то нас засекут. Я себе такого позволить не могу. Тем более не могу себе позволить опять влипнуть в историю с девушкой. Шеф только и ждет чего-нибудь такого.
— Ладно, Оливер, ладно, я иду. Ты, конечно, прав. И еще я знаю, что ты меня не любишь…
Отвечать мне что-нибудь на это? Нет!
— … А любишь ту женщину, которой ты отнес браслет…
На это я как и положено отвечаю:
— Это неправда!
— Нет, это правда… я не знаю, кто она… И знать не хочу… пока… пока ты мне не скажешь то, что я сказала только что Вальтеру.
— Что?
— Уходи прочь. Убирайся. Оставь меня в покое.
Бедняга Вальтер, если б ты знал…
Бедные люди, если б все они знали…
Все-таки какое счастье, что мы так мало знаем, верно?
13
Триста детей ужинают. Столовая находится в подвале главного здания. Много длинных столов. Приходится есть в две смены по сто пятьдесят человек в каждой. Больше зал не вмещает.
