Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Я. Вы выждите пару минут, ладно?
— Хорошо.
Она направляется к лестнице, потом еще раз поворачивается ко мне и говорит:
— Если вы приедете в четверг, то назовитесь моим братом. Его зовут Отто Вильфрид. Запомните?
— Отто Вильфрид.
— Он живет во Франкфурте. — Она вдруг улыбается. — А сегодня вечером выходите на балкон.
— Зачем?
— У меня для вас сюрприз.
— Какой сюрприз?
— Сами увидите, — говорит она. — Увидите сегодня вечером, в одиннадцать.
— О'кей, — говорю я, — Отто Вильфрид и сегодня вечером, в одиннадцать.
Я прислоняюсь к старой гнилой балке, подпирающей крышу, и смотрю ей вслед — как она спускается по винтовой лестнице, медленно, осторожно, хоть на ней и туфли без каблука. На повороте лестницы она еще раз оборачивается.
— И все же это безумие, — говорит она и исчезает.
Затем я слышу, как она внизу разговаривает с Эвелин. Потом их голоса удаляются и замирают.
Я подхожу к стенному проему. Я не гляжу им вслед. Я подношу к лицу руку, которую Верена держала в своей и вдыхаю аромат ландышей. Аромат, который так нестоек. Выждав три минуты, я спускаюсь по лестнице. Выйдя из башни, вдруг вспоминаю, что мне еще нужно забежать в «Родники», чтобы сменить рубашку, перепачканную Геральдининой помадой. И я припускаюсь рысцой, так как времени у меня мало. Я не хочу в первый же день опаздывать на урок. В тот момент, когда я перехожу на бег, впереди меня раздается треск, и я вижу фигурку, убегающую сквозь густые заросли. Все происходит так быстро, что я сначала, как и в первый раз, не могу определить, кто это. Но вот что странно: на сей раз я уже был готов к чему-то такому и как бы уже ждал, что за мной будут следить. Поэтому теперь мои глаза реагируют побыстрей, и я все-таки узнаю убегающего. Это белобрысый калека Ханзи — мой «брат».
9
«Нигде не верят в войну как первейшее политическое средство так истово, как в Германии. Нигде больше не наблюдается такой склонности закрывать глаза на ее ужасы и игнорировать ее последствия. Нигде больше любовь к миру столь бездумно не приравнивается к личной трусости». Это высказывание журналиста Карла фон Осецкого, предпочившего умереть в концлагере, нежели подчиниться насилию, зачитал нам по старой газете «Вельтбюне» в начале урока доктор Петер Фрай.
Этот доктор Фрай — самый лучший и умнейший из всех встречавшихся мне учителей, believe you me[64]. (А мне их встречалось ох как много!) Он сухопар, высок, лет пятидесяти. Хромает. Наверно, в концлагере они ему переломали кости. Доктор Фрай говорит всегда тихо, не кричит, как глупый Хорек, улыбается, приветлив и обладает авторитетом, для которого нет другого слова, кроме «невероятный». На его уроках никто не болтает и не дерзит. Насколько я могу судить по первому уроку, его все любят — хромого доктора Фрая. Не любит его только один — и это заметно — первый ученик класса Зюдхаус, юноша с нервным подергиванием уголков рта. Ну да, если б и у меня папаша был старым нацистом, а ныне генеральным прокурором, то и я тоже не любил бы доктора Фрая. Надо быть справедливым: человек — продукт своего воспитания. Но, с другой стороны, разве это не ужасно? Ведь тот же Зюдхаус мог бы вырасти отличным парнем, будь его отцом хотя бы тот же доктор Фрай.
Прочитав цитату из Осецкого, доктор Фрай говорит:
— По истории мы с вами дошли до 1933 года. В большинстве школ у большинства учителей в этом месте делается большой скачок — из 1933 в 1945 год. Считается, что об этих годах нечего рассказывать. Поэтому сразу переходят к 1945 году, к так называемому краху Германии. С помощью этого термина пытаются стыдливо обойти тот факт, что страна, начавшая самую большую войну в истории человечества, в 1945 году вынуждена была безоговорочно капитулировать перед своими противниками. Потом делается еще один небольшой скачок, и мы в 1948 году, в начале экономического чуда. Я не хочу вам рассказывать ничего такого, что вы не желаете слушать! Поэтому сразу же скажите, хотите ли вы знать правду о третьем рейхе. Я предупреждаю вас: это неприглядная правда. В большинстве мои коллеги облегчают себе задачу и просто об этом не говорят. Я же расскажу вам все — всю грязную правду. Если вы хотите. Кто хочет, пусть поднимет руку.
В ответ на это все подняли руки, в том числе и девочки — за исключением двух мальчиков. Один из них — Фридрих Зюдхаус. Другой — вы не поверите — Ной Гольдмунд!
Геральдина сидит прямо передо мной и смотрит на меня, поднимая вместе со всеми руку. Она оставила свои штучки с плиссированной юбкой и перекидыванием ног. У нее такой вид, будто она вот-вот разрыдается. Временами она складывает губы как в поцелуе и закрывает глаза. Вальтер, который ходил с ней до каникул, должно быть, смекнул, в чем дело. Я думаю, что именно этого она и хочет. Пусть все знают, что теперь она принадлежит мне! Мне! Который только и думает о том, как в четверг пойдет навестить Верену.
Думаю, если бы я не поднял руку, то и Геральдина бы не подняла. Она делает то же, что и я. Она бледна, под глазами темные круги. И все время складывает губы в поцелуй и закрывает глаза. Мне становится не по себе. Во что я влип? Как мне оттуда выбраться? Она вызывает у меня жалость, эта Шикарная Шлюха. У нее такая же жажда настоящей, подлинной, большой любви, как и у меня с Вереной. Но могу ли я чем-нибудь помочь Геральдине? Нет. Ни в коем случае. Ни при каких условиях.
Между прочим, довольно любопытно то, что ответили Ной и этот самый Фридрих Зюдхаус на вопрос доктора Фрая о том, почему они против того, чтобы он подробно осветил историю третьего рейха и его преступлений.
Сначала Фридрих Зюдхаус:
— Господин доктор, я полагаю, что наконец-то пора покончить с этим типично немецким самобичеванием. Это осточертело даже нашим западным союзникам и всем за границей. Кому мы этим оказываем услугу? Конечно же, только ГДР и коммунистам!
Это непростой парень. Вольфганг ненавидит его. Сегодня на завтраке он процитировал слова, якобы сказанные однажды Зюдхаусом: «Надо было дать развернуться Гитлеру, но по-настоящему! Слишком мало евреев было отправлено в газовую камеру».
«Ему и так дали достаточно развернуться, — возразил на это Вольфганг. — Шесть миллионов — вроде бы неслабо».
«Ерунда. Их было не больше четырех миллионов!»
«Ах, вот оно что. Ну извини. Это, конечно, громадная разница — четыре или шесть миллионов убитых».
«Всех евреев надо искоренить. Они отрава, рассыпанная среди других народов».
«Ты целый год ходил с Верой. Она полуеврейка. И ты это знал. Тебе это не мешало».
«Полуеврейки — особый разговор».
«Ну, конечно, особенно если они хорошенькие».
«Нет, вообще. И полуевреи тоже. Все-таки у них пятьдесят процентов арийской крови. Будь справедлив».
Будь справедлив… Странный парень, этот Зюдхаус. Знаете, что еще рассказал мне Вольфганг (который его ненавидит)? Идеал Фридриха — Махатма Ганди. Вы можете что-нибудь понять? Я же говорю вам, парень тут не при чем. Это родители, проклятые родители его так воспитали. (Я точно знаю, что будет, когда эти строчки прочтут родители наподобие тех, что у Зюдхауса. Они зашвырнут книгу подальше и будут неистовствовать. Но я уже сказал: эта книга должна быть честной, и я не могу взять и начать в чем-то привирать или что-то выпускать. Вдохните глубже и замрите. То ли еще будет.)
10
Не менее интересным был и ответ Ноя. Запинаясь и опустив голову, как будто именно у него нечиста совесть, он сказал:
— Господин доктор, вы знаете, как глубоко я вас уважаю за вашу позицию. Я знаю, что вам пришлось вынести в концлагере. Это вам тоже известно. Мне ясно, что своим рассказом о третьем рейхе вы хотите сделать добро. Но вы хотите невозможного.
— Что вы имеете в виду? — спросил доктор Фрай тихо и мягко, хромая туда-сюда по классу.
— Вы хотите исправить неисправимых, господин доктор.
— Вы имеете в виду Зюдхауса?
— Хотя бы и его. Вам это не удастся. Неисправимые не исправимы. Знаете, чего вы добьетесь? Вы лишь вызовите в нем еще большую злобу и ненависть к нам.
— Неправда, Гольдмунд.
— Нет, это правда без прикрас, господин доктор. Я восхищаюсь вами. Я почитаю вас. Но вы глубоко заблуждаетесь. Если вы будете продолжать в том же духе, то вам трудно придется. Этот народ неисправим. А все, что вы делаете, совершенно бессмысленно. Вы же сами видите: каждый, кто скажет хоть слово против нацистов, сразу же зачисляется в коммунисты. Вы хотите взять на себя ответственность за все это?
— Да, Гольдмунд. Ежели это так, то хочу.
— Извините, господин доктор, но я считал вас умнее. Какой прок в абстрактной правде?
На это доктор Фрай ответил фразой, которая так мне понравилась, что я должен привести ее здесь. Он сказал:
— Правда не абстрактна, Ной. Правда конкретна.
