Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Послушай-ка, что это? — спросил Йозмар. Они прислушались к грохоту, который донесся из-под земли, приблизился и быстро затих.

— Это метро, — спокойно сказал Фламм.

— Как, разве они не бастуют? У нас же там сильная организация!

— Ну и что?

— Как ну и что? — повторил Йозмар. — Мы же объявили всеобщую забастовку!

Пал хотел рассмеяться, но, взглянув ему в лицо, пожалел этого мальчика. Вороша пепел от сгоревшей бумаги, он внезапно совершенно отчетливо увидел сотни, тысячи таких мальчиков в подвалах, с глазами, слипшимися от собственной крови, обессиленных, «в темной зоне между жизнью и смертью». Пока они еще гордо занимают свое место под солнцем — КПГ, самая мощная секция Коминтерна, шесть миллионов голосов, но он уже видел их разбитые лица.

— Ладно, Йозмар, пойдем чего-нибудь выпьем!

Фламм очень спешил.

Глава четвертая

Вассо и Мара с улыбкой разглядывали афиши. Дойно сказал, что в этом голубом свете, льющемся сверху, они выглядят нереальными. Обернувшись к нему, они решили, что его тоже позабавили афиши и этот дурацкий фильм «про любовь». Они быстро распрощались; Дойно давно пора было отправляться спать.

Впрочем, спать ему не хотелось, он просто немного устал. От недосыпания он стал излишне чувствительным к шуму. Он пошел дальним путем, по тихим улочкам, посидел на скамейке в небольшом парке, чтобы немного отдохнуть. Думать ни о чем не хотелось, и он тихонько напевал себе под нос.

Открыв дверь квартиры, он заметил свет, лившийся в прихожую через открытую дверь спальни, и тихо подошел к ней. Сегодня Герда, видимо, решила в виде исключения почитать перед сном, но сон наверняка одолел ее после первых же страниц. Она была красива — в распахнувшейся пижамной блузе, длинноногая, загорелая, только грудь и бедра белые.

Вероятно, она сообразила, что события скоро приведут его обратно, иначе не пришла бы сюда, чтобы теперь спать в ожидании его. Но даже если бы она не спала, он не смог бы рассказать ей ничего из того, что его волновало. Их связь в его жизни была как бы экстерриториальна. То, что он писал, она читала с интересом, относившимся к нему, а не к тому, что казалось ему таким важным. Она долго была очень религиозна, но теперь верила, что это позади. Он знал, что был чужим для нее и что их близость ограничивалась лишь той малой толикой его страсти, которую он отдавал ей.

Он не стал ее будить.

В кабинете был все тот же беспорядок, который он оставил, уезжая. Лишь здесь он наконец почувствовал себя дома, наедине с собой.

«Поедете ли вы через неделю или вообще не поедете, к своему поражению вы успеете в любом случае», — сказал ему Штеттен. Однако теперь Дойно чувствовал, что все-таки опоздал. Но знал также, что, окажись он там вовремя, все равно не успел бы ничего изменить, ровным счетом ничего. Решение принималось не здесь, здесь были только исполнители. Переиграть все нужно было в Москве и, как минимум, на сутки раньше.

А здесь — здесь был Зённеке, единственная светлая голова в руководстве партии, но он все больше уходил в тень. Ему поручили представлять партию на международном уровне, что ему явно было не по силам. Если бы не предвыборные собрания, немецкие рабочие быстро забыли бы своего лучшего лидера.

И был Классен, хороший человек, но не годящийся на первые роли. Все могло сложиться иначе, получи Классен со своими людьми тогда, в двадцать третьем, необходимую помощь, — ведь такие Классены были в каждом городе, и бороться они умели не хуже него. Но ему пришлось бороться в одиночку, и он потому и выдвинулся, что оказался единственным, кто боролся. Впрочем, потом он забыл, чем заслужил свою славу. Теперь он был очередным лидером, и по всей Германии с плакатов из-под неизменной фуражки на избирателей простодушно смотрели его светлые, вызывающие доверие глаза.

Во время разговора с Классеном, Зённеке и Фламмом в небольшом редакционном кабинете Дойно то и дело приходила в голову мысль: «Жаль, из этого Классена вышел бы отличный секретарь какого-нибудь небольшого райкома». Но теперь уже было слишком поздно. Как только речь заходила о серьезных вещах, Классен забывал родной язык и переходил на тот глубокомысленный и в то же время бессмысленный жаргон партийных газет, который вдруг показался Дойно символом беспомощности, и он сам не знал почему. Сейчас, в разговоре, Классен сказал среди прочего:

— Организовать подготовку организации революции мы сможем только в том случае, если сумеем организовать разоблачение изменнического характера руководства СДПГ. — Последнее «организовать», видимо, показалось нелепым и самому Классену, потому что при этом он ударил кулаком по столу. Дойно пришла в голову странная мысль: руководство, забывшее глаголы и выражающее все действия с помощью одних существительных, соединяя их друг с другом с помощью бесконечных «организовать», не сможет ни подготовить революцию, ни разоблачить чей бы то ни было изменнический характер. Кроме того, Классен, несмотря на ранний час, был выпивши. Его большие светлые глаза на плакатах наводили на подозрение о базедовой болезни.

Зённеке был занят чтением отчетов, привезенных Дойно, и почти не принимал участия в разговоре. Зато Фламм, известный остряк, этот серый кардинал в шутовском наряде, был сегодня необычно серьезен. Когда Классен нетерпеливо спросил Дойно:

— А что ты думаешь об этом? — за него ответил Фламм:

— Линия наша во всяком случае правильная, и призыв ко всеобщей забастовке тоже был правильным. Мы использовали обстоятельства и показали немецкому рабочему классу, что руководство СДПГ, равно как и руководство Всеобщего объединения немецких профсоюзов, решило навеки связать свою судьбу с фашизмом. И сегодняшние события блестяще подтверждают правильность нашей линии. В соответствии с этим мы и будем организовывать нашу предвыборную кампанию, да, организовывать, слышишь, Фабер, именно организовывать!

— Да, нацисты наберут еще два-три миллиона голосов, а мы все будем организовывать повышение числа голосов избирателей на те же сто тысяч, — ответил Дойно.

Зённеке, подняв глаза от бумаг, сказал строго:

— Прекратите наконец организовывать.

Классен, ощутив неуверенность оттого, что чего-то не понял, встал и вышел.

— Что с тобой, Пал? — спросил Дойно. — У тебя еще никогда не иссякал запас анекдотов про ребе Соломона из этой вашей, как ее — «Аз Ойшаг»[41]? Почему ты сегодня такой?

— Какой? — нетерпеливо перебил Фламм.

Дойно взглянул на него и вдруг понял: Пал раскаивается. Значит, он выступил против линии партии, и это его выступление не понравилось на самом верху.

— Неужели все так плохо, Пал? — тихо спросил Дойно.

— Да уж хуже некуда.

— Сколько ты нам еще даешь времени?

— Месяца три, от силы шесть, не больше.

— А потом?

Пал не ответил. Он начал приводить в порядок свои бумаги. Решение о его отзыве придет не позже чем через несколько дней.

— Может, организуем совместный прием пищи? — И оба улыбнулись, но не этой шутке, которая уже казалась им устаревшей.

Прежде чем покинуть дом, они прочли сообщения, пришедшие со всех концов рейха. Нигде не было объявлено сколько-нибудь значительной забастовки.

— Напишем, что нас не поняли партработники на местах, — сказал Пал.

Это была привычная фраза, которой партия уже несколько лет оправдывала свои ошибки. Политбюро считало эту фразу проявлением «большевистской самокритики». Линия — всегда — была правильной, тактика партии — всегда — была правильной, все было отлично и великолепно. Почему же путь ее не был сплошной чередой успехов? Потому что, к сожалению, ее «не понимали партработники на местах».

Дойно хотелось стереть из памяти все встречи этого чересчур долгого июльского дня. Он пытался читать, но ум отказывался следовать за глазами, и он отложил книгу. Нужно было продумать, пережить все вторично, как в юности переживают испытанный стыд.

— Напишем, что партработники на местах снова нас не поняли, — сказал Пал.

Секретарь партячейки на заводе электродвигателей как раз и был таким «партработником на местах». Дойно поймал его у ворот завода.

— Как дела? Да, в общем, ничего, хотя, конечно, не очень. — Вид у него был невыспавшийся — видимо, заседали всю ночь.

— Что это значит — ничего, но не очень?

— Рабочие говорят: коммунисты правы, надо наконец бороться, но если забастует один наш завод, от этого снова не будет толку. Они говорят, если со всеми вместе, то будем держаться до последнего, а в одиночку — ни к чему это, опять ничего не выйдет.

— Что же получится, если все так будут говорить? Кто-то же должен начать! Если и ваш завод, где такая сильная ячейка, не начинает…