Дмитрий Липскеров - Демоны в раю
— Отчислить! — приговорил ректор.
— Отчислить! — подтвердил декан.
— Отчислить! — заключил проректор. Каждому объявляли приговор отдельно. Толик Пак развел руками и произнес последнее слово.
— В Северной Корее алкоголя почти не потребляют. Я приехал в вашу страну, ни разу не пробовав даже пива… Здесь культ алкоголя! Это традиция вашей страны — потреблять алкоголь. Я считал, что следовать традициям страны, которая оказала мне помощь в жизни, — моя святая обязанность!.. Но я не русский, я кореец! Я не очень еще хорошо научился! Конечно, вернувшись на родину, я буду учить моих сограждан, как нужно пить русскую водку! Я буду объяснять им, что алкоголь — часть национальной традиции русских людей!
После такого заявления сына корейского революционера ректор понял, что ему не усидеть и в столь малозначительном кресле. Он тотчас выступил перед коллегами с речью о роли воспитательного процесса в создании положительного образа молодого человека всего социалистического лагеря. И подытожил:
— В лице товарища Пака мы, товарищи, недоработали, а точнее сказать, даже напортачили! Кто за то, чтобы на испытательный срок?
Весь ректорат проголосовал «за».
Далее разбирали Вэла.
Вынесли приговор об исключении единогласно. Даже последнего слова не хотели давать. Но осужденный настоял на короткой реплике.
— Я как кандидат в члены партии обязуюсь впредь не нарушать дисциплины и бороться с вредными привычками. Многие известные большевики страдали от этой болезни!
Ректор чуть было сознание не потерял. Как кандидат! В какую партию!.. Он осек себя, так как точно знал, в какую, всего одна партия была… А где парторг?.. Здесь? Здесь… Посмотрел на него, тот кивнул головой, подтверждая…
Ну дебил! Ну кретин!!! Такой парторг, мина идиотизма, которая неизвестно когда взорвется!
Во внутренностях ректора бушевало смешением агрессивных кислот, но физиономию он старался сохранять невозмутимой.
— Партия, сынок, — произнес ректор проникновенно, — партия может простить все, кроме предательства! Помни это, сынок!.. Как ты думаешь, парторг?
Все знали, что парторг ежегодно зашивается, защищаясь от белки и случайной смерти. В первые моменты неупотребления большевик чувствовал себя серийным убийцей, готовым исключить из партии самого Брежнева вместе с Андроповым, а также участвовать в изнасиловании всех животных, что в цирке на Цветном. Но сейчас жизнь подсказывала парторгу, что настало время, когда можно кратковременно уйти в запой, вызвав на призор нарколога Яшу, который выведет его из запоя на пятые сутки, прокапает систему физраствором, проколет витаминчиками, а потом вновь зашьет, не доведя дело до горячки… Предчувствуя первую пятничную рюмку, парторг походил на доброго клоуна Олега Попова. Он романтически улыбнулся и ответил ректору, как бы ответила добрая фея.
— Дети… Ах, дети… Кому, как не детям, мы, члены партии, должны прощать! Прошли те времена, когда партия только карала, теперь партия, как мать, выхаживает больное дитя, вновь давая ему шанс выправиться, превратиться из криво растущего клена в молодой прямой, как Останкинская башня, дубок.
Собрание отметило необычный сравнительный ряд парторга. Изысканно!
«Запьет скоро», — подумал декан.
«Запьет сегодня», — решил проректор.
«Вечером», — был уверен освобожденный комсорг института сорокапятилетний Бабкин.
— Выговор без занесения? — предложил пар торг.
Руки подняли, как в синхронном плавании. Дальше мучили Снегова.
— Пьешь? — зачем-то спросил ректор.
— Пью, — честно признался Снегов.
— Все артисты пьют! — заступился мастер курса. — Чем лучше артист, тем больше он пьет!
— Что, Ульянов пьет?
— Пьет! — уверенно ответствовал мастер.
— А Лавров?
— Алкаш.
— Джигарханян?
— Запойный.
— Юлия Борисова?
— С белой горячкой в Кащенко лежала! — мастер понял, что хватил лишку, но в таком деле и перебор не повредит. Он поднял руку вверх. — Я за выговор без занесения!
На сей раз синхрона не вышло. Поднялись две руки в поддержку мастера курса.
— С занесением! — нуждался в жертве ректор.
— С занесением, — поддержал декан… Проголосовали с занесением.
— А чего он, ваш Снегов, одевается, как битник? — полюбопытствовал бывший министр. — Где он эти тряпки попугайские достает?.. Фарцовщик, что ли?..
Всем надоело собрание, а потому хором заговорили, что артист действительно неплохой, комсомолец, никак не фарцовщик, из институтской костюмерной одевается! Но вкус — плохой!..
— Не из этих?.. Как их?.. Гомосеков?
— Не-е-е! — ответили хором.
На том собрание и закрыли.
Друзья продолжали пить, но делали это более осторожно, да и организмы покрепче стали.
Через год Вэла приняли в партию, а Снегов снялся в ужасном фильме на социальную тему. Сыграл токаря пятого разряда, который отказался от премиальной поездки в Евпаторию.
Одно радовало друзей — Снегов получил восемьсот рублей гонорара, сумму непостижимую, сумму, которой должно было хватить на пожизненный запой… Но какая-то сука в общаге деньги присвоила, не оставив даже рубля единого…
Горевали неделю.
А потом Толик Пак сказал, что знает, где раздобыть бабки, и исчез в неизвестном направлении. Как потом оказалось — навсегда.
Впрочем, тело корейца нашли через неделю поисков. Труп отыскался на Казанском вокзале по кедам, выглядывающим из кучи порченого угля. Из головы Толика торчал маленький туристический топорик. В кармане брюк у Толика нашли крышку от иностранной бутылки с надписью ХО. Впрочем, следствию эта находка ничего не дала…
Как Троцкого, подумал Вэл.
Снегов плакал, как маленький ребенок, открыто, не пряча слез. Так еще плачут актеры…
Толика в Москве не хоронили. Только панихида товарищеская прошла в актовом зале института.
Здесь Вэл и Снегов впервые увидели родственников своего друга. Все они были косоглазыми, как Толик, и все, даже женщины, представились одетыми в полувоенные френчи, застегнутые под горло наглухо. Лишь на лацканах у каждого выпирал красным цветом приколотый бант.
Играл траурную музыку духовой оркестр, а Вэл все смотрел в лица корейцев, пытаясь отыскать хоть что-то похожее на человеческую эмоцию. Но то ли азиатские черты, то ли азиатская непроницаемость, но чувств физиономии не выражали, лишь глаза некоторых «северян» блестели.
А потом произносили траурные речи.
Ректор клялся с трибуны, что советская милиция непременно отыщет преступника, а советский суд приговорит убийцу к самому суровому наказанию!
Говорил парторг. Его речь была тихой, так как он только накануне был выведен наркологом Яшей из запоя. Прокапать организм не успели, и лицо главного коммуниста было куда желтее, чем у корейцев. Говорил он что-то почти человеческое — что не уберегли, что вот как-то вот так случилось… Приносил свои извинения матери Пака и родственникам…
Престарелый комсорг Бабкин звонко обещал еще плотнее сомкнуть ряды, чтобы враг не заметил потери бойца!
Всем речь Бабкина понравилась. Даже корейцам…
А к полудню гроб с Толиком поместили в крытый грузовик и отвезли в аэропорт.
Когда Вэла занесет в Северную Корею с полуофициальным визитом в конце девяностых, он обязательно отыщет могилу Толика Пака и после долгого перерыва напьется на ней до края, и охранникам придется нести его полумертвое тело в машину на руках…
А пока они со Снеговым чувствовали себя осиротевшими.
Смерть друга накрыла их так сильно, что некоторое время они даже не встречались, депрессуя поодиночке.
Беда, как водится, по одной не ходит…
Через неделю Вэла вызвал к себе ректор.
— Садись, парень, — попросил.
Вэл сел.
Ректор покашлял в кулачок и протянул ему распечатанный конверт.
Письмо было от матери, которая сообщала ему, что отец Валерия Рюмина Станислав Рюмкин безвременно погиб в колонии «Зяблик»…
На лице Вэла не дрогнул ни один мускул.
— Это не мне.
— Как не тебе? — недоумевал ректор.
— Так, не мне… Здесь про какого-то Рюмкина, а я Рюмин…
— Ну-ка, дай-ка письмо! — протянул руку ректор.
Он почитал письмо, повертел его туда-сюда, сказал: «Странно, действительно Рюмкин здесь указан… Что ж мне подсунули?..»
После ректор почти орал на начальника отдела кадров, который вдруг надумал проявить бдительность и, что-то там сопоставив, решил, что пришедшее на адрес института письмо из Кабарды почему-то адресовано не Валерию Рюмкину, как там написано, а Валерию Рюмину, члену партии, которому прочили по окончании вуза место в Центральном комитете комсомола…
— Дебил! — приговорил начальника отдела кадров ректор.
«Сам дебил», — ответил про себя кадровик. Письмо подписано: «твоя мама, Елена Рюмина». А Валерий, будущий член ЦК ВЛКСМ, тоже Рюмин, вот и получается, что он не Рюмкин, а Рюмин! Ну да и хрен с ними со всеми, решил начальник отдела кадров. Им сигналишь, а они, словно слепые, бдительность потеряли из-за этого Горбачева с его перестройкой!.. Угробят, падлы, страну!..
